Разговор со своими

Естественно, куда мы с Милкой (она плюнула на страхи и мне покорялась) вошли, был арабский шук. Мы подошли к первой лавке в ряду, и я поздоровалась и спросила продавца: «Как поживаешь, как дела?» Это обычное начало разговора, понятное для всех диалектов. А потом спросила, палестинец ли он или сириец, египтянин… Он обалдел совершенно и громко закричал соседям, что смотрите, европейка говорит по-арабски. Мы прошли по всему длинному арабскому ряду, с обеих сторон которого были лавки, из которых нам приветственно, с улыбками кричали. Подошли к мечети, но стоящий у входа служитель сказал, что пройти нельзя, служба началась. Тоже был любезен и извинялся.

Отошли двадцать шагов назад и в сторону (не фигурально, а правда – двадцать!) и подошли к двери, через которую вышли на небольшую лестницу, спускающуюся к Стене Плача! Но у нее мы уже были с экскурсией и поэтому пошли в христианскую часть, тоже практически рядом. Один пятачок! Люблю анекдот, наверное, старый: в самолете над Израилем летят француз, американец и израильтянин. Им предлагают, и они пользуются – разговаривают по телефону с богом. Приносят счета за разговор: французу и американцу – сумма, а еврею – копейки. Почему? Но он же разговаривал по местному! И действительно – небо ближе…

Когда в городе едим в арабских кафе и ресторанчиках, израильтяне, даже сабры (то есть со старых времен, местные), соглашаются, что у арабов вкуснее.

Как-то под вечер идем по рынку и вдруг громкий крик над самой головой: «Итнен кило талят шекель!» – Столько иврита я понимаю и сама себе говорю: ладно, три шекеля два кило, но такой гром-то зачем? Надо мной, услышав это, наклоняется высокий мужчина, который орал, и с очень грузинским акцентом произносит: «Базар, кацо!» На плече у него огромная корзина с нераспроданными бананами.

Боря отвез нас в Беэр-Шеву к Аллочке – Милиной ученице, до отъезда работавшей у нее в отделении. Она и муж были на работе, десятилетний сын в школе. Мы пришли раньше и сели чай пить. Взяли свежую, утром мальчиком купленную халу и с удовольствием от нее отламывали. Под вечер все собрались, была пятница – начало шабата. Поставили еду на стол и разломанную халу в том числе. И вдруг раздался дикий крик: «Кто тронул халу?! Зарежу!» – в полной истерике бился ребенок. Оказывается, это пятничная хала, которую можно начинать есть только с наступлением шабата, то есть после захода солнца в пятницу. Мы с Милкой кинулись к нему просить прощения, говоря, что резать ему придется нас, но мы сделали это не со зла, а по невежеству…

* * *

Наконец, главный поход – Гефсиманский сад. Туда едем на такси, позволяем себе, так как знаем, что от автобуса до входа в сад далеко. Подъезжаем, стоит охранник-араб и начинает на иврите что-то говорить нам. Прошу перейти на арабский. Широко открыв глаза, объясняет, что перерыв и войти можно только через два часа. Но явно доволен, что разговариваем на его родном языке. Все ему рассказываю, откуда мы, и доказываю, что нас надо пожалеть и пустить. Он открывает калитку, заглядываем – пустой, огромный, спускающийся мягким наклоном сад и внизу большая группа людей, входящих в храм.

– А это кто?

– Последние, кто успел до перерыва, американцы.

Я потрясена: американцы, а такие тихие!