Разговоры с Гете в последние годы его жизни

Нетрудно себе представить, что я испытал, услышав это. Я взял свечу и поспешил в свою комнату, дабы посторонние люди не стали свидетелями моего душевного потрясения.

Ночь я провел без сна. Печальное событие, столь близко меня касавшееся, не шло у меня из головы. Последующие дни и ночи в дороге, а затем в Мюльгаузене и Готе я провел в таком же смятении. Один, в дорожном экипаже, за окошком тусклые ноябрьские дни и пустынные поля, ничто внешнее не в состоянии рассеять или ободрить меня, направить мои мысли в другую сторону, а на постоялых дворах среди проезжающих только и разговоров, что о последней новости дня, то есть о трагическом событии, так больно меня задевшем. Тревога, что Гёте, в его преклонные годы, не снесет подобного удара. «И какое впечатление, — говорил я себе, — произведет на него твой приезд, ты уехал с его сыном, а воротился один! Взглянув на тебя, он впервые ощутит всю горечь утраты».

Терзаясь такими мыслями, во вторник, 23 ноября, в шесть часов пополудни я добрался до последней почтовой станции перед Веймаром. Второй раз в жизни довелось мне почувствовать, что судьба готовит человеку суровые испытания и он обязан пройти через них. Мысленно я взывал к провидению там, надо мной, когда вдруг месяц глянул на меня, выйдя из-за густого покрова туч, который тотчас же перед ним сомкнулся. Была ли то случайность или нечто большее, так или иначе, я счел это за доброе предзнаменование, и оно укрепило мой дух.

Едва поздоровавшись со своими хозяевами, я заторопился к Гёте. Сначала я прошел к госпоже фон Гёте. Она уже надела глубокий траур, но сохраняла спокойствие и самообладание; мы о многом поговорили.

Засим я пошел вниз, к Гёте. Он встал, прямой, крепкий, и заключил меня в объятия. Выглядел он здоровым и невозмутимым; мы сели, и у нас сразу же завязалась интересная беседа. Я чувствовал себя беспредельно счастливым, вновь свидевшись с ним. Гёте показал мне два начатых письма, которые намеревался послать мне в Нордгейм, но так и не отправил. Потом мы говорили о великой герцогине, о принце и еще о многом другом, только о его сыне ни словом не обмолвились.

Четверг, 25 ноября 1830 г.

Утром Гёте прислал мне несколько книг — подарки от английских и немецких авторов, доставленные в Веймар на мое имя. Днем я отправился к нему обедать. Когда я вошел, он рассматривал папку с гравюрами и оригинальными рисунками, которые ему предлагали купить. Он сказал, что утром великая герцогиня почтила его своим посещением и что он сообщил ей о моем возвращении.

Госпожа фон Гёте присоединилась к нам, и мы сели за стол. Меня заставили рассказывать о моем путешествии. Я говорил о Венеции, о Милане, о Генуе, но Гёте, видимо, всего больше интересовали подробности житья-бытия тамошнего английского консула ^[77]. Далее я заговорил о Женеве, и он участливо осведомился о семействе Сорэ и о господине фон Бонштеттене

. О последнем он хотел узнать как можно больше, я по мере сил удовлетворил его любопытство.

После обеда Гёте упомянул о моих «Разговорах», что было мне очень приятно.

— Это станет первой вашей работой, — сказал он, — и мы от нее не отступимся, покуда все не будет завершено и отделано.

Вообще же Гёте показался мне сегодня необычно тихим и ушедшим в себя, я счел это дурным знаком.

Вторник, 30 ноября 1830 г.

В прошлую пятницу Гёте поверг нас в немалую тревогу, ночью у него случилось сильное кровоизлияние, и весь день он был близок к смерти. Он потерял, считая и кровопускание, шесть фунтов крови, что не так-то просто для восьмидесятилетнего старца. Однако искусство его врача, надворного советника Фогеля

, в соединении с несравненной его природой и на сей раз одержали победу, так что он уже большими шагами близится к выздоровлению; к нему вернулся превосходный аппетит, и он опять спокойно спит по ночам. К нему никого не пускают, говорить ему запрещено, но вечно живой его дух не знает покоя, он уже снова думает о предстоящих трудах. Сегодня утром я получил от него записку, написанную карандашом в постели: «Будьте добры, любезный доктор, просмотрите еще разок эти уже известные Вам стихи, а новые расположите так, чтобы они вписались в целое. Засим последует «Фауст»!

До радостной встречи!

Гёте.

В., 30 ноября 1830 г.»

После быстрого и полного выздоровления весь интерес Гёте сосредоточился на четвертом акте «Фауста» и на завершении четвертого тома «Поэзии и правды».

Мне он поручил отредактировать свои мелкие, никогда ранее не печатавшиеся произведения, а также просмотреть его дневники и письма, чтобы выяснить, как поступать с ними при следующем издании.

О редактировании моих разговоров с ним даже думать не приходилось. К тому же я считал, что разумнее будет не заниматься уже записанным, а пополнять свой запас новыми записями, покуда судьба мне благоприятствует.

1831

Суббота, 1 января 1831 г.