Разговоры с Пикассо

ПИКАССО. Они были сильно повреждены… Во время войны в моем замке стояли подразделения сперва французских войск, а потом и вермахта. Немцы не нанесли никакого урона. Зато французские солдаты, участники «странной войны», развлекались тем, что выбрасывали статуи в окна… Я их поправил как мог…

Потом он открывает ящики… Мне не терпится посмотреть на то, чего я еще не видел. Из-за дефицита бронзы все скульптуры – гипсовые: птицы, голуби, разные фигурки, много портретных барельефов-негативов. Есть очень любопытные оттиски. Я представляю себе, как Пикассо – с той серьезностью, какую дети и боги вносят в свои игры – отпечатывает на мягком гипсе диковинные формы, контуры, конфигурации, предметы. Он берет крышку какой-нибудь коробки, апельсин, кору дерева. А может, листок дерева, живой или мертвый? Эти опыты восходят к 1934 году, они начались еще в Буажелу… Я представляю себе, как он экспериментирует то с кондитерскими формами для выпечки, то с маленькими формочками, с которыми дети любят играть на пляже, и с удивлением замечает, что слепок простого гофрированного картона может смотреться столь же монументально, как и Великая китайская стена. А отпечаток газетного листа – мятого, скомканного, донельзя затертого – предстает скалистой вершиной… Круглые днища кондитерских форм и песочных формочек, квадратные крышки коробок с просверленными двумя, тремя или четырьмя дырочками, изображающими глаза, нос и рот, наводят на мысль о лицах первобытных людей, похожих на идолов эпохи неолита или на парижские граффити. Часто некоторые из слепков объединяются в единую композицию. Одна из самых прекрасных представляет собой персонаж из гофрированного картона, с прямоугольным лицом, держащий в руках муляж из настоящих листьев: варварская богиня изобилия, возникшая из мифа…

Я потрясен новизной его пластических экспериментов. Роль Пикассо сводится здесь к тому, чтобы соединить давно знакомые материалы и образы, сообщив им новый смысл и предназначение. Рука художника – большой палец скульптора, разминающего глину и оставляющего на ней отпечатки – здесь полностью отсутствует. Творец не вмешивается напрямую, он лишь позволяет своим персонажам формировать себя самим. Он не дает воли своей руке – и какой руке! искусной и терпеливой! – которой не терпится рисовать, гравировать, писать, лепить…

Однако, странным образом, эта рука – вытесненная и запрещенная – присутствует здесь не только как субъект, но и как объект в многочисленных слепках и оттисках, как будто Пикассо перенес на руки все внимание, с которым он некогда относился к своему лицу. С левой руки он сделал «с натуры» целую серию гуашей, пастелей и рисунков углем еще лет двадцать назад. Здесь же я вижу ее оттиски на мягком гипсе и слепки сжатого кулака на могучем запястье, словно сосредоточившем в себе всю энергию художника. Я вижу также муляж правой руки, сделанной, полагаю, кем-то другим. Она вздымается как символ мощи и величественной соразмерности: мясистая ладонь, чувственно выпуклый холм Венеры, волевой большой палец и его собратья, так тесно прижатые один к другому, что через них не проходит дневной свет. И в то же время какая ясность и отчетливость в глубоких линиях, разрезающих эту широкую ладонь творца, где доминирует линия удачи, восходящая, как ракета, все выше и выше – прямо к основанию среднего пальца.

Сабартес ошибся. А Пикассо оказался прав: вместе с ним мы достали из ящиков не меньше пяти десятков скульптур. Он говорит:

– Ну вот, видите? Вам будет чем заняться!

Издатель, слегка озадаченный масштабами, которые принимает будущая книга, если в нее включить всю эту пластику, шепчет мне, указывая на некоторые «оттиски»: «Не могли бы вы их исключить, мне кажется, это не так важно…» Пикассо, услышав его, протестует: «Да нет же, нет, все это, напротив, очень важно! И я ка-те-го-ри-че-ски настаиваю, чтобы они фигурировали в вашем издании…»

Пикассо снова может обедать в «Каталане». После месяца вынужденного простоя его любимый ресторан сегодня опять открывает свои двери.

Вторник 13 июня 1944

Собираясь позвонить в дверь, слышу за ней громкие голоса: «Ноги моей здесь больше не будет! Так и передайте Пикассо! Если он – Пикассо, то я – Ортис де Сарате! И хочу унести отсюда свою картину!»