Разин Степан

Толпа месит снег валенками и сапогами, торговцу с оладьями задают вопрос:

— Должно, перепил, торгован?

— Я, чай, русский, не мухаммедан, — пью!

— Песок, крещеные, с горы Фаворской, с Ерусалима! От кнутобойства и от всяких бед пасет…

— Эй, черна кошуля! Продавал бы ты мох с Балчуга в память первого кабака на Москвы…

— Еретик! Не скалься над святым, ино стрельцов кликну.

Все глубже по узким, кривым улицам снег. Прохожие черпают голенищами валенок белую пыль, садятся на выступы углов, на обмерзшие крыльца, выколачивают валенки, переобуваются… А то бредут почти разутые, в дырявых сапогах, в лаптях на босу ногу, — этим все равно.

В уступах домов — много торговцев с лотками: продают большие пряники на меду с изюмом, сухое варенье из черной смородины, похожее на подметки, калачи, обсыпанные крупной мукой. Между черными домами, крытыми тесом, с узкими слюдяными окнами, в широких прогалках деревянные заходы — шалаши с загаженными стольчаками. Вонючий пар висит по сторонам улиц.

Нескончаемо предпразднично гудят колокола, и звонок гул над низкими домами, а из Кремля, с вышины, из высоких соборов — свой, особенный, мрачно-торжественный гул.

Порой врывается шум мельничного колеса, иногда жалобный вой божедомов-нищих от ближней церкви:

— Ради бога и государя-а — милостыньку! Прохожие, крещеные, по душу свою и за упокой родни…

Толпа бредет густо, лишь кое-кто встает у лотков, пьет кипяток с медом, ест пироги, глотает оладьи.

— Избушка!

Едет на высоких полозьях карета, обтянутая красным сукном. Из кареты в слюдяное оконце видно соболью низенькую шапку с жемчугом и накрашенное пухлое лицо. Карету тянут пять лошадей, на кореннике без седла парень в нагольном тулупе, без шапки, взъерошенный, в лаптях на босу ногу.

— Дорогу-у боярыне!

— Везись, дыра, до чужого двора!

Около кареты топчутся челядинцы.

— Еще бы проехала такая!

— Воину идти легше, — отоптали!

Толпа слегка сжимается, уступая дорогу волосатому, густобородому попу в камилавке, в заячьей кошуле, с крестом на груди; лицо попа красное, руки, ноги — вразброд.

— Окрестил кого, батько?

Поп лезет на вопросившего:

— Ты, нехристь, мать твою двадцатью хвостами, чего не благословляешься, а?

Человек от попа пятится в толпу, поп норовит поймать человека за рукав.

— Стой! Невер окаянной…

Человека от попа заслоняет высокий, широкоплечий, в синей казацкой одежде, под меховым балахоном на ремне по кафтану сабля, на голове красная шапка с узкой бобровой оторочкой.

— Посторонись-ко, сатана! — Казак отодвигает сильной рукой попа в сторону.

— Чего лезешь? А, ты попа сатаной звать? Эй, государевы!

Казак толкает попа в грудь кулаком, звенит цепь креста, поп падает на колени, поддерживает рукой камилавку, стонет:

— Ра-а-туй-те!

Бойкий низкорослый мастеровой в фартуке хватает казака за руку:

— Станишник, удал, стой, — правы не знаешь, а вот!

Подхватив с головы попа падающую камилавку, сует ее на лоток ближнего торговца, быстро валит за волосы попа лицом в снег и начинает пинать под бока, часто покряхтывая при пинках.

— Стрельцы, эй, караул! — из снегу кричит поп.

Двое стрельцов неторопливо подходят с площади, деловито звучит голос:

— Бьют?

— Бьют…

— Кого бьют?

— Попа…

— Давно уж бьют?

— Нет, еще мало! Задрал поп…

— А камилавка?

— Во, у меня! — кричит лотошник.

— Ну, пущай.

— Служилые! Ей, ради Христа-а! — истошным голосом хрипит поп.

— Мордобоец, буде, — здынь попа.

Мастеровой тянет за шиворот втоптанного в снег попа, хватает с лотка камилавку и, поклонясь попу, надевает ему убор на голову.

— Вот, батя, кика твоя! В сохранности-и…

Поп стонет, дует на бороду, ворошит ее руками, вытряхивая снег, и идет дальше, хромая, изрядно протрезвившийся.

— Потому попа в снег можно, камилавку нельзя: строго судят! — назидательно говорит кто-то в толпе.

Скрипит на ходу расставляемое подмерзшее дерево. Блинники — над головами их пар — раздвигают лотки, пахнет маслом и горелым хлебом.

— Кому со сметаной?

— У меня с икрой! Три на полушку.

— Каки у тя?

— Яшневые!

— У меня пшенишные!

— Давай ячных!

— И мне!

— Держи-ка, брат, бердыш! Чтой-то гашнику туго.

— Киселю, должно, поел?

— Не… все, вишь, брюковны пироги да пресной квас, штоб их!

— Служилый, ты бы подале с этим делом — тут едят крещеные!..

— Ништо-о!

— Он скоро и лик шапкой укроет!

— Заход — сажень с локтем, нешто ему лень?

— Ешь хлеб — да в снег!

— Ой, народ!

— Ты-ы ка-а-зак с До-о-ну? Ино с Черкасс?

— Кончи, — будем говорить!

— По Москве с оружьем не можно, только мы, стрельцы…

— Я есаул зимовой Донской станицы от войска к государю.

— Говоришь неладно: к государю, царю и великому князю! Тебе с оружьем можно — есть бумага ежели?

— Есть!

— Ну, иди! А то думали мы с Гришкой — дело нам, в Земской волокчи…

Высокий казак в красной шапке, отжимая на стороны толпу, идет дальше.

В переулке на площадь половина пространства заставлена гробами и колодами.

Белые, пахнущие смолью кресты воткнуты в снег, иные приставлены к стенам домов, к деревянным крыльцам.

— Кому последний терем? Кажинному надо: гольцу-ярыжнику, князю-боярину — всем щеголять не сегодня-завтре в деревянном кафтане.