Разлом

Храм стоял чуть в отдалении от города и совсем недалеко от кладбища, возвышаясь на одном из холмов. Чем-то он напоминал странную помесь готической и романской архитектуры. Ажурная каменная резьба, витражные окна, только вот этот храм не тянулся вверх, словно бы стараясь прорвать одной из своих башен небо, а был приземленным и устойчивым, вытянутым в длину, а не в высоту. Из-за желтовато-белого камня и резных аркбутанов, что, словно ребра, сходились на позвоночнике свода, храм напоминал скелет древнего чудовища, что умерло здесь сотни и сотни лет назад. Фрея сказала, что это храм Моры и что они все такие, а вот храмы других богов не настолько мрачные.

Колокол ударил гулко и звучно, ровно в тот момент, когда повозка проезжала под холмом, на котором мы стояли. Линк лежала на темно-синем бархате, в таком же темно-синем платье, а в ее волосы были вплетены цветы, которых я раньше не видел. Их бутоны напоминали капельки воды.

– Они называются «слезы Витар», – тихо сказала Аин, вероятно, поймав мой взгляд.

Лицо у Линк было умиротворенное, почти как у спящей. Казалось, от любого громкого звука она проснется, распахнет свои светло-серые глаза и посмотрит на всех собравшихся очень удивленно. Колокол ударил снова. Линк так и не проснулась.

Повозка наконец вывернула на прямую дорогу и продолжила свой путь к кладбищу, тихо позвякивая колокольчиками. Я не слишком рассматривал процессию, но различил Леди Айрен, идущую прямо за повозкой рядом с какой-то фигурой, плотно закутанной в темные одеяния с глубоким капюшоном. Эта фигура так сильно напоминала изображения смерти, принятые на Земле, что я даже поежился. По другую сторону от Леди Айрен шла Уртика, остальных я не знал.

– Как у вас хоронят? – зачем-то спросил я, еще по пути сюда, словно бы надеясь подготовиться.

– У нас не хоронят, – покачала головой Фрея, – у нас отпускают.

И больше ничего не сказала, а я не стал спрашивать.

Повозка под очередной удар колокола въехала на кладбище и остановилась. Кладбище их не слишком отличалось от наших, но почему-то выглядело не таким мрачным, даже в этот пасмурный день. Ну и каменные постаменты надгробий венчали не кресты, а, наверное, звезды, похожие на розу ветров.

Около одной из таких звезд повозка и встала. Вырытой могилы я не видел, но, может, здесь, благодаря магии, это делается одним движением руки. Однако движения не было.

Линк бережно сняли с повозки и уложили на землю, на расстеленное бархатное покрывало. Колокол ударил еще раз, и вслед за ним кто-то запел. Я не мог понять кто и где, песня на незнакомом мне языке поплыла над холмами так, словно ветер затянул ее на несколько разных голосов. Из процессии вышла та самая женщина, напомнившая мне Смерть. То, что она женщина, я понял лишь по движениям. Всю ее фигуру скрывали темно-синие и серые одежды, даже капюшон с лица она так и не убрала.

Песня делалась все громче и протяжнее. Мне стало тревожно, почти страшно, сердце забилось неровно и быстро. Песня текла сквозь меня, как ледяная вода, заставляя все внутри неметь от холода. И постепенно, все еще не разбирая слов, я начинал понимать, о чем поют эти неведомые голоса.

Женщина— наверное, она была жрицей— опустилась рядом с Линк на колени и коснулась рукой ее лба. Медленно вывела какой-то символ, отсюда было не разобрать какой. Песня вдруг стала быстрее, резче. В такт ей зазвенели колокольчики на повозке.

Голоса пели о дороге и о том, что она бесконечна. О том, что, если оборвалась одна нить, нужно начать прясть новую, опять раскручивая колесо.

Тело Линк засияло, сначала совсем бледно, потом все ярче и ярче, пока целиком не обратилось в пятно света. Жрица отвела руку, ударил колокол. Тело Линк рассыпалось на сотни сверкающих искр.

Голоса пели о том, что нужно уметь отпускать и прощаться.

На земле осталось только покрывало из синего бархата и разложенные на нем цветы.

Я не помню, когда голоса закончили петь, когда мы развернулись и медленно побрели к замку. Это прошло мимо моего сознания, я очнулся, лишь поймав себя на том, что стараюсь не обернуться, хотя мне почему-то хочется. Старое, казалось бы, давно забытое чувство.

Сколько себя помню, я боялся кладбищ и похорон, хотя на последних даже ни разу не был до этого дня. Это был глупый иррациональный страх, что-то вроде боязни темноты, только хуже. В детстве я не мог дать название этому чувству. Но однажды, когда мама впервые взяла меня на кладбище на могилу дедушки, она сказала, что, когда мы пойдем обратно, оборачиваться будет нельзя. Она не объяснила почему, и этот необоснованный, но отчего-то казавшийся непреложным, запрет пугал и интриговал одновременно. А что будет, если обернуться?

Всю дорогу, пока мы шли от кладбища к машине, я мучился этим неразрешимым противоречием страха и любопытства. Я порывался обернуться несколько раз, но тело будто цепенело, и я лишь сильнее вцеплялся в руку матери. В голове глухо билось: «Не оборачивайся, не оборачивайся, нельзя».