Размышления перед казнью

Переезд в Бремен состоялся уже в первых числах октября. <...> Разница между Потсдамом и Бременем была огромна. В Потсдаме царила среда старых, консервативных, обедневших офицерских семей, а здесь задавали тон поездившие по белу свету весьма богатые коммерсанты, ведшие заморскую торговлю, и надменно-горделивые выходцы из старинных патрицианских родов, а противоречия и параллели проявлялись с поразительной остротой. <...>

Моим начальником в Бремене был командующий местным военным округом генерал фон Клюге¹¹⁰

, мой многолетний сослуживец по 46-му артиллерийскому полку. Он был человек весьма образованный. До начала октября [19]34 г. командовал старой 6-й дивизией, а значит, как и я, был здесь новичком. Он навестил меня в Бремене и позавтракал у нас. В результате моя жена констатировала: он совсем не изменился со своей лейтенантской поры, а остался таким же воображалой, таким же претенциозным и заносчивым — словом, типичный кадет! <...>

В середине марта [19]35 г. под моим руководством прошло первое публичное мероприятие по случаю вновь обретенной Германией свободы вооружения¹¹¹

, чем мы были совершенно обескуражены. Устроителем митинга явились вооруженные силы, но на нем присутствовали представители партии и государства. <...> Я приказал провести «полевое богослужение» и, как было предписано, дал произнести проповеди обоим духовным пастырям [протестантской и католической конфессий], а затем зачитал прокламацию и провозгласил «Зит хайль!»¹¹², в честь фюрера и Верховного главнокомандующего вермахтом. Это было, пожалуй, первое массовое мероприятие в войсках с участием партии и с богослужением. Впоследствии этот ритуал приказом военного министра был изменен и использовался также при принятии рекрутами присяги (причем религиозную часть следовало четко отделять от государственного акта, а участие в богослужении объявлялось добровольным).

Восстановление всеобщей воинской повинности открыло путь к окончательному созданию вооружешшх сил — сначала увеличением числа сухопутных дивизий более чем в три раза (с 7 до 24), а с [19]36 г. их должно было стать уже 36.

В тот же день я переименовал свою дивизию в 22-ю, хотя под моим командованием фактически находились всего один артиллерийский дивизион и шесть пехотных батальонов. Затем последовали большая организационная работа, совершенствование полевых позиций, изменение методов обучения личного состава с целью ликвидации прежних недостатков, возникших из-за нехватки вооружения и дефицита унтер-офицерского состава. <...>

В моих батальонах царили тот же дух и те же методы обучения и командования, что и во всех сухопутных войсках в целом. Генерал фон Клюге при инспектировании в последний день сказал мне: «Теперь вы из трех командиров полков имеете одного хорошего, одного посредствешюго и одного никуда не годного, но тем не менее ваши батальоны на высоте и совершегаю одинаковы по своей боевой подготовке, — и спросил: — Как вам удалось добиться всего этого?» Я объяснил ему свой метод.

Поздней осенью мне пришлось подумать и о новом замещении должностей, а потому я возобновил контакт с начальником управления кадров генералом Шведлсром. <...> Из одной беседы с ним мне стало ясно: меня, видимо, собираются с начала октября [19] 35 г. использовать в самом министерстве, однако есть сильные конкуренты.

Поразмыслив, я понял, что меня, очевидно, хочет взять к себе сам Бломберг. Я чувствовал себя прямо-таки несчастным оттого, что моему пребыванию в должности командира дивизии, с которой я уже вполне освоился, суждено так быстро закончиться, и уже опять стал подумывать: а не подать ли мне в отставку, вручив Шведлеру рапорт. Жена была то за, то против, потому что совместное с моей матерью хозяйничанье в Хёльмшероде ввиду сложившихся между ними взаимоотношений было для нее неприемлемым. <...> Не оставалось ничего иного, как ждать. Однако Бломбергтак ничего мне и не сказал... даже во время нашего совместного присутствия на спуске с бременских стапелей быстроходного лайнера «Шейзснау», предназначешюго для рейсов в Восточную Азию.

Это событие надолго запомнилось мне, ибо привело, хотя и ко времешюму, конфликту между Клюге и мною. Он тоже был приглашен на спуск судна на воду, но, однако, его не позвали, как Бломберга и меня, на праздничный завтрак в ратушу, который давался прежде всего в честь военного министра. Несмотря на все попытки исправить это недоразумение, Клюге был возмущен и разговаривал с Бломбергом при мне довольно дерзко. Результатом явилось его полное упреков в мой адрес письмо, полученное мною. Клюге упрекал меня в тщеславном стремлении играть в Бремене первую скрипку и в неуважении к его должности. Я ответил ему, правда, не очень холодно, но все-таки отверг эти упреки как совершенно необоснованные: ведь приглашение на официальный завтрак и вообще в Бремен — вне моей компетенции. Инцидент этот был типичен для Клюге, отличавшегося болезненным самолюбием и вечно считавшего, что ему не оказывают достаточного почтения, — словом, опять же рецидив его поступков лейтенантских времен¹¹³.