Размышления странника (сборник)

Несколько удивленный, владелец харчевни выполнил просьбу иностранки. Та убрала куски бумажной ленты в сумочку. А потом отнесла их портному и попросила вышить иероглифы золотом на вечернем бархатном платье. В нем она и отправилась с мужем на прием по случаю национального праздника КНР. Премьер Чжоу Эньлай чуть не упал от изумления. Ведь на одной груди супруги дипломата было написано «Вкусно», а на другой — «Дешево».

Этот эпизод я рассказываю в назидание своим внукам, которые любят носить майки со всякими непонятными надписями. Каюсь, что недавно сам купил в Токио майку с объявлением «Секс-инструктор. Первый урок бесплатно». Надевал ее на черноморском пляже, но никакого отклика надпись не вызвала. Хотелось бы верить, что не из-за моего возраста, а просто из-за того, что у нас еще плохо знают восточные языки.

Кокон компетентности

Знание языка особенно помогало мне в Китае 50-х годов. Возможность беседовать со мной один на один сразу придавала контактам с местными руководителями доверительный характер. Они относились ко мне не как к иностранцу, а как к своему. Я тоже держал себя как человек, допущенный к конфиденциальной информации.

Однажды, когда я был в отпуске, меня пригласил Андропов, курировавший социалистические страны как секретарь ЦК КПСС. Именно от меня он впервые услышал о намерении Мао Цзэдуна уйти с поста главы государства и остаться лишь руководителем партии.

Андропов тут же при мне позвонил и в соответствующий сектор ЦК, и в МИД, и в КГБ. Но у нас об этой новости еще никто не знал. А когда мои слова подтвердились, Юрий Владимирович предложил мне стать консультантом в его отделе. Это сулило много благ и привилегий. Еле упросил оставить меня в газете и порекомендовал ему более молодого китаиста, Виктора Шарапова, которого «Правда» готовила на смену мне в Пекине.

Когда Хрущев перессорился с Мао Цзэдуном и китайская тема утратила свою приоритетность, я решил переквалифицироваться в япониста. Используя свой авторитет востоковеда, убедил начальство, будто японский язык отличается от китайского не больше, чем белорусский от русского. Иероглифы, мол, те же самые, и наши восточные соседи без труда понимают друг друга.

Мне наняли преподавателя, чтобы я дважды в неделю в рабочее время брал уроки японского языка. Меньше чем через два года после возвращения из Китая я был направлен на постоянную работу в Японию. И там устрашился собственной дерзости. Первый год стал самым трудным в моей жизни.

Ежедневно с семи до десяти утра я брал у японца уроки языка. Потом переводчик рассказывал мне о содержании газет, помогал смотреть полуденные выпуски новостей по телевидению. После этого садился писать очередной материал, ибо редакция ежедневно вызывала меня по телефону в три часа дня. Примерно через год пришло чувство удовлетворения, которое испытывает журналист, когда он может со знанием дела прокомментировать любое событие, происходящее в стране пребывания.

Куда труднее оказалось получить признание соотечественников. Дипломатов, чекистов, журналистов, которые работали в Токио, свербил вопрос: «Да что этот Овчинников может понимать в Японии? Он же китаист!»

Сломать отношение ко мне как к чужаку-дилетанту было самым трудным. Зато одержать здесь победу стало столь же радостным. Спустя пару лет моим мнением уже интересовались все. Китайский язык — это латынь Восточной Азии. Так что мои знания древнекитайской философии и литературы позволяли мне блеснуть перед японцами там, где наши японисты мне порой уступали.

Я нашел собственный подход к освещению Страны восходящего солнца. Коренное различие в национальном менталитете китайцев и японцев натолкнуло меня на мысль сопоставить «грамматику жизни» этих двух дальневосточных народов, создать как бы путеводитель по японской душе, каковым стала «Ветка сакуры».

Знать больше других

Расскажу еще об одном откровении в моей жизни, связанном с таким понятием, как компетентность. В начале 70-х мне довелось посетить Иран и побывать в Ширазе — городе роз, соловьев и поэтов. Меня привели на могилу Хафиза. Возле нее всегда сидит седобородый старец с томиком стихов этого персидского поэта. Нужно положить книгу на надгробную плиту и раскрыть ее наугад, чтобы получить напутствие в жизни. Я проделал это с бьющимся сердцем. И вот что прочел мне ширазский прорицатель: «Воспевать красоту звездного неба вправе лишь поэт, хорошо изучивший законы астрономии».

Откровенно говоря, до меня не сразу дошел глубокий смысл напутствия. Выходит, одного литературного таланта, одной способности к образному мышлению недостаточно. Мало заставить читателя увидеть то, что видел, почувствовать то, что чувствовал автор. Чтобы писать о чем-либо, надо постичь подспудную суть событий, надо знать о предмете стократно больше, чем потенциальные читатели.