Разночинец (СИ)

Быт старообрядческого скита, кстати, не понравился ни мне, ни Ефиму. Хоть мы и косили под своих, усердно крестясь двуперстием и поминая Иисуса с одной буквой «и», но нам крупно не повезло. Староверы строго делились на два неравных сообщества. Одно, хоть и ущемляемое законами империи, стало неким аналогом православных протестантов, то есть ребята усердно трудились и зарабатывали денежку. Причём немалую, достаточно вспомнить Савву Морозова. А другое – наши нынешние не особенно гостеприимные хозяева. Эти фанатели до такой степени, что даже мысль о керосиновой лампе почитали грехом. Иными словами, из попаданца в XIX век я стал попаданцем в XVII столетие, аккурат во времена царя Алексея Михалыча. Во всяком случае, жили насельники скита ровно так, как описывали те почти былинные времена. Лучина – наше всё.

Впрочем, я не совсем справедлив: свечи собственной выделки у них были, ребята бортничали, собирали мёд и воск. Но хозяйство вели именно так, как было принято при папаше Петра нашего Первого. А может, и ранее. Во всяком случае, когда Ефим заикнулся насчёт двуручной пилы, Онуфрий только плюнул: мол, бесовское приспособление, кое антихрист – то есть, Пётр Алексеич – на святую Русь из Амстердама притащил. В общем, я давно уже всё понял.

А кроме того, я уже видел то, что приведёт этот скит к довольно скорому, в течение пары поколений, концу. Местные жители, почти всё немногочисленное население скита, носили на своих лицах печать вырождения. Вроде бы с виду обычные мужики и бабы, но все друг на друга похожи, как близкие родственники. Как я узнал позже, так оно и было: здесь все уже за двести лет перероднились, а чужаков в семьи не принимали. Даже мы с Ефимом несмотря на то, что числились единоверцами, чувствовали себя здесь гостями. Причём, нежеланными. Ни одна девка в нашу сторону не глянула – запретили. Впрочем, и девушки здесь, прямо скажем, не в моём вкусе. Детей от нас тоже старались прятать. Я присмотрелся однажды к пацанятам, попавшимся на глаза – ух, блин, как же на них природа-то отдохнула. Как и родители, с виду вырождение ещё в глаза не бросается, но если присмотреться… Да и с соображалкой примерно так же: «тупые-е-е-е»… Что ж, если так, то они сами себе злобные буратины. Судьба семьи староверов Лыковых, о которых я в свое время читал, не вызывала у меня стремления активно общаться с такими же реликтами.

Надо делать ноги. Перезимовать только, иначе в тайге околеем, и двигать отсюда весной, при первой же возможности.

– Дело говоришь, Семён Семёныч, – буркнул Ефим, когда мы с ним при помощи топоров, кованых гвоздей и какой-то матери сколачивали из жердей новую переносную лесенку вместо рассыпавшейся от старости предшественницы. – Живем тут как в остроге, за каждым по три пары глаз следят и старцу всё доносят. А ещё говорят – святые люди… Дурачьё.

– Тише, – одёрнул я своего «Пятницу». – За нами не только следят, но слушают.

Разговор мы продолжили, когда зима полностью вошла в свои права и побег стал невозможен в силу климатических особенностей края. Нас даже стали отпускать на охоту. Причём, если примитивная керосинка провоцировала лютую неприязнь, то наши ружьишки такого отторжения не вызывали. Эдакая избирательная ненависть к прогрессу – тут не приемлем, тут приемлем, тут рыбу заворачивали… Разумеется, на серьёзного зверя нас не выпускали, местные мужики сами справлялись. А вот зайцев или белок набить – это пожалуйста. Мол, далеко всё равно от скита не уйдёте.

Нам, собственно, для поговорить и не надо было куда-то далеко отлучаться. Достаточно, чтобы рядом никто из местных не отирался.

2

Костерок, который мы развели на полянке, чтобы перекусить вяленым мясцом, погреться и поговорить, представлял собой маленькое бревнышко где-то в метр длиной. Ефим вытесал с одного бока выемку, набил ее щепками пополам с сухим мхом и поджёг от трута, уложив на старом кострище огнём вниз. Пламя какое-то время подымило, но затем приспособилось к новым условиям и затлело, как положено. Такое брёвнышко могло аккуратно гореть полную ночь, согревая путников. Нам этого не требовалось, до заката оставалось ещё часа три. Но и палить сухой лапник почём зря не хотелось, по дымку нас мигом вычислят.

– Белка – даже в Тульской губернии мех бросовый, – рассуждал Ефим, пережёвывая свою порцию «сухпайка». – На подкладки к шубам идёт. Хотя, иные и беличьей шубе бы обрадовались. Моя Марья, земля ей пухом, всё заглядывалась. Просить не просила, понимала, что не по кошельку нам, однако ж такого не скроешь… Снилась она мне нынче ночью, Семён Семёныч, – добавил он со значением.

– Звала за собой? – тут же поинтересовался я.

– Не, не звала, – спокойно ответил Ефим. – Стояла токмо с детками и глядела… словно жалеючи. К беде это, Семён Семёныч, к бабке не ходи. Упредить хотела, видать.

– Может, и так, – согласился я, вспоминая, что подобные представления о снах благополучно дожили и до моих времён. – Мне тоже тут неуютно, Фима. Но я в скиту задерживаться не собираюсь – если ты намекаешь на уход.