Разомкнутый круг

Ей захотелось подбежать к нему и обнять, прижаться всем телом, раствориться в нем, рассказать, как ждала письма, как скучала. Повиниться! Упав на колени, просить прошения…

Между тем он приблизился и слегка поклонился, затем его рука в белой перчатке нащупала ее безвольные пальцы, нежно пожала и поднесла их к губам. Глаза мерцали совсем рядом.

Губы женщины полуоткрылись, и она что-то прошептала. Он не расслышал, что именно. Медленно, не спеша, маленькими глотками, он отпил из бокала и протянул ей сверкающий хрусталь…

Ольга Николаевна прикоснулась губами к стеклу в том месте, где недавно находились его губы, и ей показалось, что хрусталь раскален, а горло ее пересохло от жажды. Захлебываясь, она пила из бокала, и тонкие струйки шампанского текли по ее подбородку к шее.

Протянув руку, он взял пустой бокал и резким движением разбил об пол. Искры свечой зажглись в хрустальных осколках, и ей показалось, что она поднялась в ночное небо и звезды мерцают у ее ног.

– Люблю! – тихо прошептала она, и на этот раз он услышал, и его губы вобрали шепот, впитали это ее слово и стали пить ее, задыхаясь и торопясь, как недавно она пила из бокала…

И она почувствовала, что вновь зацвели цветы!..

За окном бушевала метель, ярился ветер, бросая в звезды снегом, а в её душе распускались цветы!..

Чуть позже она доказала, что любит и любила только его… Утомленные, крепко обнявшись, они молча лежали в постели. Сладко ныли зацелованные груди, и немного болели опухшие от поцелуев губы.

«Господи! Какая же я была дура, когда променяла ротмистра на генерала… И что будет, ежели он все узнает?»

Но сегодня, сейчас, не хотелось думать об этом.

Сегодня она была любима и счастлива!

Незаметно наступила весна.

– Я грачей видел! – с криком влетел в дом Максим, перепугав до смерти свою няньку.

На маменьку это известие не произвело ни малейшего впечатления.

– Сел бы лучше французским позанимался, – успела произнести она вслед убегающему сыну.

Отец с Агафоном куда-то умчались на санях по волглому снегу, не пожелав разбудить и взять его с собой. Вспомнив об этом, он с обидой шмыгнул носом и выскочил во двор. Данила, сопровождая каждый удар топора громким кхеканьем, усердно колол дрова рядом с конюшней. Высокая горка березовых и сосновых чурочек валялась недалеко от него на утоптанном грязном снегу.

– А я грачей видел! – безнадежно сообщил ему Максим.

С шумом выдохнув воздух, Данила с силой опустил топор на половинку пенька, стоящего на другом сучковатом толстом пне. Отколовшаяся чурка пролетела рядом с Максимом, едва не задев его.

– Шел бы ты, барчук, на… двор поиграть, – недовольно скосил глаза в его сторону дворовый, нагибаясь за обрубком.

Вздохнув, Максим медленно поплелся к дому.

«Какие они все скучные, эти взрослые, – с грустью думал он, – кроме папеньки, конечно», – увидел вышедшую во двор няньку.

– Где грачей-то видал? – пожалела она мальчишку.

– Там, – безразлично махнул он рукой в сторону конюшни. – Лошадиный овес подбирают.

– Герасим грачевник грачей пригнал, – вспомнила Лукерья, – ведь надысь день преподобного Герасима, – перекрестилась она в сторону акаций, предполагая, что там он как раз и находится.

Максим повеселел.

–Здоровые такие, – развел он руки, – как куры, и черные.

– Увидел грачей – весну встречай! – ласково погладила его по голове бабушка. – У кого мучица осталась в деревне, хлеб нынче в виде грача печь будут, – чуть задумалась она. - Надо Акульке наказать, пущай тесто налаживает. – Пошла в дом шаркающей, но бодрой еще походкой.

Аким Максимович за эти дни стал поправляться.

«Дома и стены помогают», – думал он.

Куда девалась сутулость, шаг стал легким и пружинистым, кашель реже донимал его. Лукерья всерьез взялась за его здоровье: втирала в грудь растопленное нутряное свиное сало, смешанное со скипидаром, перед едой и перед сном заставляла пить сок черной редьки с жидким медом, и, удивительное дело, здоровье возвращалось к нему без помощи всяких врачей.

– Чуть до могилы не залечили, проклятые эскулапы, – смеялся он, занимаясь с сыном сабельным боем или рассказывая ему о подвигах русских солдат.

Слушать отца Максим был готов с утра и до поздней ночи…

Когда было настроение, Аким Максимович, выпив на дорожку рюмашку пшеничной и аппетитно закусив хрустящим соленым огурчиком, приказывал Агафону запрягать тройку, небрежно бросал в сани ружьецо и вылетал со двора, дико гикая и настегивая лошадей кнутом.

– Совсем как ямщик какой, – пугалась в такие моменты старая нянька, а барыня, глянув в оконце на взметнувшие снег полозьями и побрякивавшие колокольцами сани, лихо катившие по накатанной колее, молча падала на колени и молила Божью Матушку и Ангела-заступника, чтобы дольше продлилось это счастье, а затем беззвучно рыдала в своей комнате.

Нянька, стараясь не скрипеть половицами, тихо ходила взад и вперед у двери, крестилась и скорбно вздыхала. Всей душой верила она в милость божью, но знала, что злые языки сильнее…