Разоренье

Война кончилась. Турку снова нужно было запереть в душу на неопределенное время, и все стало по-старому. Силачу Федотову опять нечего делать. Андрюше не о чем пророчествовать. Улица, где сломал ногу обыватель, бежавший с газетными известиями, освещена; но зачем теперь ходить по ней? Фонарь стоит в ней один-одинешенек. Почитать газету? — да что в ней интересного?.. У толпы опять не осталось ничего; и мещанин, вчера еще рассуждавший с женой о политике, теперь снова говорит ей свирепым голосом: "Что стала? Не знаешь своего дела? Загони свинью-то! Давно я за вас не принимался!.." Мещанский ребенок решительно не может выдумать игры "в освобождение крестьян", о котором уж бродили слухи и в толпе, и попрежнему лезет головой в заборную дыру и орет.

После турка у толпы ничего не осталось своего…

Зашел я к Змееву. Он жил в отдельной комнате у чиновника сотоварища и хотя не имел с отцом никакого дела, но я заметил, что он уже в затруднительных обстоятельствах относительно возможности распорядиться своей свободой.

— Ты что же в Петербург-то? — сказал я ему и заметил, что он пьян.

— Погоди… Будет все!

Храбрости в его голосе, однако, не было.

— Надо послать за водкой! — торопился он прервать речь о Петербурге.

Принесли водку. Змеев выпил и охмелел.

— Я — человек! Понимаешь ты это? — стал было он кричать попрежнему; но на крик явилась хозяйка и сказала:

— Вы, пожалуйста, не шумите.

— Как? Я не имею права делать, что хочу?

— Дом мой!

— Я плачу деньги.

— Все-таки вы не смеете…

— Не смею?

— Не смеете.

— Я не смею?.. Вот же вам!

И он поставим на стол некоторую посуду.

— Побойтесь бога, на столе стоит божий дар — хлеб, а вы…

— А-а… — вопил Змеев: — я не смею?.. Погодите, я вам покажу… Вот же вам…

Хозяйка выбежала вон, а за ней и я.

Змеев бушевал и дебоширничал еще недели две. Все безобразия, находившиеся в его руках, он пустил в ход для доказательства, что он человек, но так как этими безобразиями он ничего не доказал и, отрезвившись, сообразил, что далеко ему до человека, то вскоре засел он за письмо к отцу.

В письме он просил прощения, кланялся в ноги и умолял позволить ему вернуться.

Отец ответил ему длинным письмом, с текстами из священного писания, и позволение вернуться дал.

И вот Змеев опять не смеет выйти вечером из дому до тех пор, пока не "улягутся".

Все в толпе стало по-старому.

А я все плотней забивался в угол. Лень овладевала мною все более и более, и кругом было столь же много тоски, скуки, которая мне давала возможность быть покойным.

V

Так, за самоварчиком, просидел я долгое время. Не знал я, как мои гимназические товарищи кончили курсы и разлетелись по чужим краям; не знал, в каких они были университетах и что там делали.

На дворе у меня кудахтали куры, ходил петух "Мышьяк", прошибавший до мозгу; все было тихо и покойно.

И вдруг является Павлуша Хлебников с бесконечными рассказами об университетской жизни.

"А, — думал я не без злости: — ишь тебя там как налили-то новыми мыслями! Помогать народу!.. И как это ты будешь помогать ему? Найдешь ли ты в нем такую струну, такую душевную привязанность, ради которой он бы стал тебя слушать? И к чему такому нашел ты у него жажду, чтобы ему было мало лаптей и неусыпного труда?"

А тут вылезает какой-то полоумный ходок и объявляет про какое-то дело, за которое все стоят, и это дело не просто из-за надела, а из-за души.

— Да что же? Неужели еще что-нибудь осталось в этой душе? Турка более нет… Что же там? Религия? Семья?..

Я решительно ничего не понимал.

Но все это было весьма ново, и я решился предпринять путешествие с петербургским гостем.

Мы намерены были пройтись "недалеко", ибо даже и при начале путешествия (нельзя утаить) чувствовали тайно, что там, в народе, нам, пожалуй что, делать нечего.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я И ПАВЛУША "ХОДИМ В НАРОДЕ"

I

Под влиянием смутного страха пред наступающим новым, неопределенные формы которого так неожиданно затронул известный читателю мужик-ходок, я и Павлуша совершили путешествие и утомительное, хотя и краткое, и весьма тягостное для души, но поучительное. Тягостное и странное впечатление этого первого путешествия ничуть не рассеялось даже тогда, когда случай дал нам возможность кое-что узнать о таинственном мужике и о том, как комбинируются его многосложные мысли.