Разорванный круг

— Очевидно, междугородняя сообщила, с какого московского телефона был вызван Сибирск. Ночью звонки редки, да еще в наш город, и ничего мудреного в том нет, что телефонистка нашла номер по его заказу.

Невозмутимость Брянцева и логичность его объяснения не успокоили Елену. Чем сильнее был взволнован Алексей, тем старательнее скрывал свое состояние.

— А Карыгин — он кто: пассивный друг или активный враг? — спросила она.

— Ты как-то странно представляешь себе мое окружение. У меня есть еще и активные друзья, и пассивные враги, — попытался отшутиться Брянцев, а сам подумал: «Пассивные не будут искать через междугородную телефон, чтобы сообщить такую несущественную мелочь».

Брянцев понимал, что Карыгин звонил не ради вежливости. Он, безусловно, собирал козыри в той игре, которую вел против него. Но Елене этого знать не нужно, она и без того крайне обеспокоена.

В эту ночь Елена совсем не спала, а он уснул, когда Москва уже просыпалась. Зашуршали метлы дворников по асфальту, зазвучали торопливые шаги по тротуару. Узкая улица, сдавленная высокими домами, резонировала, как морская раковина, и Брянцеву казалось, что метут прямо над его ухом, что ходят рядом с его головой. 

В аэропорту было суетливо и шумно. В толпе пассажиров, разноязычной и разноплеменной, Брянцев долго искал кого-нибудь из института.

Здесь, в этом аэропорту, он однажды с исключительной силой ощутил необъятность своей страны. Он возвращался в Сибирск где-то на грани сентября и октября. Самолет по техническим причинам опаздывал, ему, как всегда, не сиделось, и он прохаживался у выхода на летное поле. Было пасмурно, иногда срывался мелкий, легкий дождь, почти неотличимый от тумана. Одетый, как и большинство пассажиров, в демисезонное пальто, он поднял воротник не столько от холода, сколько от сырости.

И вот прибыл самолет из Тбилиси. Мимо него шли женщины в открытых платьях, с загорелыми руками и лицами, с букетами цветов, такими пышными, какие делают только у нас от щедрот природы и от щедрости сердца. А следом приземлился самолет из Амдермы, и по лесенке стали сходить пассажиры в меховых шубах с северным орнаментом, в валенках и унтах. Получилось так, что не успела южная волна пассажиров войти в вокзал, как с ней смешалась северная, и они так контрастировали между собой, что и со стороны на них нельзя было смотреть без улыбки, и сами они посмеивались друг над другом. Все смешалось в этой толпе: унты и сандалеты, дохи и платья с декольте, южный загар и северная бледность. Сколько раз ни появлялся потом здесь Брянцев, это ощущение необъятности пространства страны, в которой в один день можно найти и лето, и осень, и зиму, каждый раз охватывало его. И ему, человеку, знающему по опыту, как сложно управлять даже одним предприятием, именно здесь становилась понятна вся трудность, вся сложность управления таким гигантским государством. Именно здесь захватывало дух, когда он думал о том, сколько сил, энергии, таланта и прозорливости требуется от его руководителей, чтобы все огромное хозяйство работало, как часовой механизм.

Даже сегодня, когда он был в смятении, это чувство тихого восторга проникло в душу и больно отозвалось вопросом: «А ты как помогаешь работать такому сложному механизму?»

В этот момент его плеча коснулся Хлебников. Он обрадовался, увидев Брянцева. Ему, очевидно, очень хотелось привезти строптивого директора на место катастрофы — пусть увидит плоды своей деятельности, пусть поймет и прочувствует всю тяжесть своей ошибки.

Хлебников был достаточно угнетен смертью Апушкина, чтобы торжествовать свою победу, и достаточно зол на Брянцева, чтобы высказать сочувствие. Он только осведомился о состоянии здоровья Брянцева, который после бессонной, тревожной ночи выглядел далеко не блестяще — темные круги под глазами, серое лицо. Их места были не только не рядом, но даже в разных концах самолета, и Брянцев обрадовался этому. Он был избавлен от тягостного разговора и не менее тягостного молчания.

Усевшись на крайнее кресло у окошечка, он с тревогой взглянул на соседа. Бывают люди, готовые при любом удобном случае рассказать о себе, пользуясь возможностью исповедаться перед человеком, которого больше никогда не увидят, и расспросить тебя в расчете на такую же откровенность. Они удивительно умеют сократить тебе путь и обогатить историей еще одной жизни. Брянцев знал эту чудесную черту, свойственную, по его мнению, только русскому характеру, и сам охотно шел на сближение. Но сейчас хотелось, чтобы никто его не трогал, не занимал разговорами, чтобы его предоставили самому себе. У него шла напряженная работа мысли, и, несмотря на всю мучительную бесплодность этой работы, он не мог отказаться от нее, выключиться.

К счастью, сосед оказался на редкость нелюдимым. Обменявшись с Брянцевым несколькими фразами, уткнулся в газету, а вскоре заснул.

Его храп, мерное гудение самолета успокоительно подействовали на Брянцева, и он тоже заснул: безотказно сработала усталость от бессонной ночи и привычка спать в дороге.