Разрушители планет

Солнце покинуло небеса, и холодная вода коснулась моего подбородка. Прилив начался довольно неожиданно, потревожив меня как раз в тот момент, когда я начал успокаиваться. Это показалось крайне обидным.

Я вонзил пальцы в песок и подтянулся вперед. Вернее, сделал попытку. На самом деле я лишь отбросил назад горсть песка. Под ним лежал абсолютно круглый без единой вмятины белый шарик, размером с мячик для гольфа.

Я не знал, что это такое, но какая-то обезьяна, сидящая на нижних ветках моего генеалогического древа, знала, что хорошо, а что — плохо. Она затолкала черепашье яйцо мне в рот, вместе со скорлупой, песком и всем, что на нем было, разгрызла его и почувствовала боль, как от впрыскивания кислоты. Мои слюнные железы впервые за много дней выделяли слюну не в качестве реакции на мечты о пище, а для того чтобы что-то переварить.

В кладке было семь яиц, и я съел все.

После этого меня вырвало. Мне было очень плохо. Я опять почувствовал голод и принялся ползать, цепляясь за песок, в поисках яиц, но безуспешно.

Пришла следующая волна прилива и почти смыла меня в море. Это заставило меня отползти подальше от берега, и я оказался в зарослях кустарника с горькими листьями.

На кустах росли какие-то маленькие белые ягоды. Я попробовал их. На вкус они напоминали политуру.

Когда совсем стемнело, я свернулся в комок, чтобы унять боль, которая, прими я иное положение, вырвалась бы наружу, как лопнувший аппендикс, и отполз в сторонку. От меня осталась лишь пустая оболочка, словно кожа, сброшенная змеей.

Меня разбудили голоса.

Какое-то время я лежал и прислушивался к тем, кто разговаривал. Они тараторили на языке, который состоял из звуков, похожих на курлыканье индюка, хрюканье поросенка и гавайские песни. Это было какое-то новое бредовое видение, и я решил не прогонять его. Теперь я как бы был уже не один.

Что-то твердое уперлось мне в ребра. Я открыл глаза и увидел самое грязное человеческое существо на Земле — невысокого чернокожего морщинистого мужчину. На нем были давно потерявшая цвет и форму фетровая шляпа, изодранные шорты цвета хаки и рваные теннисные туфли, из которых высовывались худые черные пальцы. Это был самый симпатичный человек, из тех, что мне когда-либо доводилось видеть.

Именно это я и попытался ему сказать. Возможно, мне не удалось подобрать нужные слова. Ввиду ответственности момента я волновался, и мой голос отчасти утратил свой обычный тембр и богатство оттенков. Но тем не менее я поведал, как рад его видеть и как давно не ел по-настоящему. Кроме того, я сообщил и некоторые другие сведения, представляющие интерес для героических спасателей, у которых появилась возможность проявить себя. Благо мой случай вполне подходящий. Потом я упал на спину и стал ждать, когда мне подадут питательный суп и что-нибудь успокоительное, как требовалось по сценарию.

Мужчина достал из-за спины сучковатую палку и треснул меня по голове.

Негодование не относилось к разряду эмоций, помогающих выжить, но то чувство, которое подбросило меня с земли, как последнее зернышко в машине для приготовления поп-корна, трудно было назвать по-другому. Я бросился на него, промахнулся и нырнул лицом в грязь. Абориген повернулся и пустился бежать, будто неожиданно вспомнил, что у него подгорают тосты.

Через две минуты он вернулся с друзьями. Тридцать секунд они выкапывали меня из кучи опавших листьев, в которую я зарылся. На сей раз никто не пускал в ход палку. Двое из них схватили меня за руки, двое других — за ноги, и мы двинулись по тропинке.

* * *

Странная, но симпатичная деревушка, в которую меня принесли, была построена из веток, ржавых банок из-под масла и деревянных дощечек с надписями типа «Акак» и «Coco». Меня положили на пол в хижине местной красавицы, которой можно было дать от тридцати пяти до шестидесяти лет. Во рту у нее торчало два зуба, но она дала мне зажаренную целиком рыбу, какой-то местный хлеб, фрукты, консервированные персики и стала казаться мне прекрасной.

Никто в деревне не говорил ни по-английски, ни по-французски, ни по-немецки, ни по-русски. Никто не беспокоил меня, никто, за исключением Старой Джерти, не обращал на меня внимания.

Я провел в хижине целую неделю, прежде чем понял, что могу выползать на воздух и сидеть на солнышке.

Я пытался общаться с Джерти на языке жестов. Я показывал пальцами: «Прошу прощения, мэм, не будете ли вы столь любезны сообщить мне название этого очаровательного местечка, и где оно примерно расположено?» В ответ я получал только тихое ржание. Я нарисовал на земле карту мира и протянул ей ручку, которую она понюхала и выбросила.

В деревне не было ни радио, ни транспорта, за исключением полудюжины сильно потрепанных лодок, гниющих на пляже. Уверен, ни одна из них не смогла бы переплыть даже лужу.

Немного окрепнув, я решил исследовать остров; он был девять миль в длину и четыре в ширину. С плоской возвышенности, откуда я обозревал остров, были видны и другие острова. Народу там было примерно столько же, сколько и на том, где жил я.