Разрыв

— Ну что же, — сказал Тревис. — В следующий раз я буду исходить из того, что обращаться мне следует непосредственно к вам. Что не стоит слишком уж полагаться на субординацию.

— Субординацию?

— Я разговаривал с вашим начальством, инспектор. С главным инспектором Коулом. Вернее, он сам мне позвонил. И сообщил, что расследование близится к концу.

— Позвонил сам? Какая предупредительность.

— Да, это верно, — подтвердил директор. — Он показался мне очень предупредительным человеком.

Люсия повела взглядом вокруг. Увидела, как закачался один из штабелей, когда рабочие ухватились за ближнюю к нему стопку парт. Штабель собирался упасть, и упал, и Люсия съежилась от грохота, хоть и была к нему готова. Она повернулась к директору, ожидая его гневного окрика, однако Тревис даже взгляда от нее не оторвал.

— Мы собираемся провести поминальную службу, — сказал он. — В понедельник, в десять утра. Не здесь. Снаружи. На пригодной для этого части спортивных площадок. Возможно, вы будете настолько добры, что присоединитесь к нам.

— Спасибо, — ответила Люсия. — Я не смогу.

— Ну да, вы же все еще не завершили расследование.

Она кивнула:

— Совершенно верно.

Директор улыбнулся. Судя по его лицу, он что-то обдумывал.

— А скажите, инспектор, — наконец спросил он, — почему вы здесь?

— Простите?

— Я говорю о том, — продолжал он, — что у вас, похоже, есть нечто на уме.

Люсия взглянула ему прямо в глаза. И ответила, не успев подумать — стоит ли:

— Эллиот Сэмсон. — Она рассчитывала увидеть какую-то реакцию, но не увидела никакой. — Он ведь был вашим учеником, верно?

— Он был нашим учеником, инспектор. Был и остался.

— Разумеется. И вам, полагаю, известно, что с ним случилось?

— Естественно.

— Может быть, расскажете мне об этом? О вашем понимании этого события.

Снова послышался грохот — обвалился еще один штабель. Ни директор, ни Люсия не обратили на шум никакого внимания.

— На него напали. Напали и покалечили. Сейчас он в больнице. И насколько я знаю, идет на поправку.

— Он молчит. Вам это известно? Раны его залечили, но он до сих пор не произнес ни слова.

— Простите, инспектор. Я не знал, что вам поручено также и расследование инцидента с Сэмсоном. Я вижу, у вас масса работы. Что, разумеется, и объясняет вашу неторопливость.

— Я не веду это дело, — сказала Люсия. — И не вела.

— В таком случае, оно как-то связано с выстрелами в нашей школе? То, что случилось с Сэмсоном, как-то связано с этой трагедией?

— Нет. Официально не связано.

— Однако неофициально…

— Я любознательна, мистер Тревис, только и всего.

— Понимаю, — кивнул директор. В лице его обозначилась серьезность, недоумение. Люсия представила себя ученицей, объясняющей в его кабинете некий свой неблагоразумный поступок. — И чем именно, если говорить точно, возбуждена ваше любознательность?

— Ну, — произнесла Люсия, — во-первых, мне непонятна ваша реакция. Реакция школы.

— То собрание, инспектор. То злосчастное собрание. Я ведь проинформировал вас о его назначении, не так ли?

— Проинформировали, мистер Тревис. Однако мне хотелось бы знать, что вы предприняли еще. Что предприняла школа?

— А что еще мы могли предпринять? Эллиот Сэмсон учится здесь, однако этим наша причастность к произошедшему с ним и ограничивается. Если бы это случилось на территории школы, тогда, возможно…

— Это случилось на улице. На улице рядом с вашей школой. И к случившемуся причастны ваши ученики.

— А вот этого вы наверняка знать не можете. И никто не может. Сэмсон, как вы сами сказали, молчит. Свидетелей же, к сожалению, нет. Ведь показаний никто не дал.

— Показаний никто не дал, — эхом отозвалась Люсия. — Вы в этом уверены?

— Вам, разумеется, виднее, инспектор, — ответил директор, — но, насколько я знаю, свидетелей попросту не существует. Если, конечно, ваше расследование не позволило выявить кого-то из них.

— Нет, — сказала Люсия. — Пока не позволило.

Люсия была единственным в Лондоне человеком, все еще сидевшим за рабочим столом, без особой на то необходимости. Она на миг задумалась об этом. Потом прикинула, не пойти ли ей в паб, и не пошла — это была скорее умозрительная идея: пойти в паб. Она попыталась вспомнить, когда в последний раз ходила в паб в том смысле, какой подразумевается этой фразой, — не в смысле события, заставляющего тебя нервничать, принаряжаться, предвкушать его. Унижающего тебя.

Следом она подумала, не позвонить ли отцу, но тут же усомнилась в том, что помнит его номер. Оправдание лучше тех, к каким она обычно прибегала. Можно было бы позвонить матери. И нужно бы. Но от одной этой мысли на нее навалилась усталость. Ощущение еще большего, чем до этой минуты, одиночества.

Это нечестно. Пожалуй, она ведет себя нечестно. Ее донимает усталость, нервное напряжение, но не стоит винить в этом человека, с которым она не разговаривала вот уже месяц. Разговор с матерью может помочь, сказала она себе. Должен помочь.

Она сняла трубку, набрала номер.

— Привет, мам.

— Люсия, это ты. А я решила, что звонит твой отец. Самое время для его звонка.

— Да, уже поздно. Извини. Я подумала, что ты, может быть, еще не легла.