Разум

Солнце удручало меня, но и успокаивало. Лежа в больнице, в терапевтическом отделении, я видел из окна, как за холмом оно погружается в тучи, нависшие над макушкой Кобылы. А на северном склоне Кобылы — моя родная деревня. Но в ту сторону меня и смотреть не тянуло. В больнице было уютно, тепло, хорошо. Хочешь — сиди себе на постели, читай или выйди в коридор, а наскучит — снова ложись и подремывай. В самом деле, меня так и резануло, когда однажды объявили, что я могу уходить домой. Увы, не хотелось! Снова придется жить, работать, препираться с домочадцами. Но я скрыл свое огорчение, выполнил все формальности и побрел на автобус, не поинтересовавшись даже, идти ли мне пешком, или меня отправят на «перевозочной».

Стоял конец октября. Я шел по городу, казавшемуся мне каким-то сырым, холодным, полным злобных людей и прохвостов.

Утешало меня одно: на работу пока ходить не надо, а можно полежать дома. Но, размышляя об этом по пути к своему участковому доктору — надо было отметиться, — я вдруг обнаружил в мыслях этакий маленький, едва выступавший на поверхность сознания бугорочек, который был не чем иным, как символом моего отвращения к дому, куда я возвращался. Была тут, правда, и неприязнь к окружавшей меня среде — к соседям, не очень-то меня жаловавшим, а в более широком смысле — и ко всей этой растянутой, неопрятной, с грязной корчмой деревне, кишащей незнакомыми переселенцами.

Возле приемной врача я встретил нескольких сослуживцев, томившихся в очереди. Один грипповал, другой приехал из больницы. Поскольку у нас нашлась общая тема, я немного оживился, признаться, даже повеселел: у коллег заболевания были куда серьезнее, мои недуги были для них вчерашним днем, и теперешнее мое недомогание казалось им сущим пустяком. Возможно, настроение у меня улучшилось еще и потому, что к нашей болтовне прислушивалась новая сотрудница отдела, которую мне представили. (Бедняжка, не проработала еще и недели, а уже подцепила грипп!)

Когда я вышел от врача во тьму холодной улицы, меня снова охватила тоска по теплой больнице, где без устали снуют сестрички и тебе не о чем беспокоиться. Еще совсем недавно я и не подозревал, как это здорово — сидеть беззаботно на кровати и рассказывать длиннущие истории и философствовать. Друзья по палате откровенно признались: им теперь совсем неохота оставаться в больнице; когда разбивается теплая компания, не так-то просто привыкнуть к новенькому! (И вправду, я еще одеться не успел, как сестричка привела нового пациента. Мои друзья с грустью смотрели на меня и кивали головой, давая понять, что новичок наверняка окажется круглым идиотом.)

Придя домой, я забился в угол и стал подремывать. Жена изучала брошюру «Диета при язвенной болезни», чтобы приготовить мне что-нибудь диетическое на ужин. Но книга так захватила ее своим мудреным введением, что она начисто позабыла, с какой целью взялась за чтение.

Она удивилась, когда я наконец поел супу из рубца, запил его стаканом пива и, проглотив таблетку, завалился в постель. На мгновение я забыл о тяжелом дне. Порадовался, что мне удалось со всем справиться. Завтра — подумалось — буду целый день лежать и плевать в потолок. Я еще болен, могу до поры до времени не суетиться. Недолго спустя я почувствовал тяжесть в желудке, но решил пока не тревожиться. Лежал на левом боку, свернувшись калачиком, и старался думать о тех приятных осенних днях, которые провел у больничного окна. (Передо мной во всю ширь простиралась западная часть Братиславы; поутру я мог наблюдать, как из парка выкатывают троллейбусы, а на перекрестках с визгом проносится «скорая помощь» и спустя минуту притормаживает под окнами больницы, как из тоннеля выходят одни поезда и входят другие, как почти под самыми палатными окнами течет жизнь нескольких городских кварталов.)

Дни были теплые, сухие, рассветы ветреные, а иногда обжигали морозцем, ненадолго украшавшим серебряными узорами железные крыши и стоявшие на приколе машины. С каждым днем я становился крепче: уровень кровяных шариков достиг нормы. Вместе с тем исчезли усталость и чувство тревоги. Я мог снова читать и спокойно разговаривать с пациентами — если ими оказывались сердечники, то их донимали совершенно иные ощущения, и меня они считали малость изнеженным и не таким уж больным. Тот, кому в наследство достается порок сердца, почему-то мнит себя куда большим страдальцем в сравнении с тем, кто наследует леность и созерцательность, а стало быть, и эту пресловутую изнеженность…