Разведотряд

— Всё-таки Фуртвенглер[11] — это… — Карл неопределённо помахал сигарой, видимо, выражая мысль, в которой слов не хватало для восторга.

Не хватало их и по другому поводу.

— А Геббельс… — теперь тот же жест выражал явные неудовольствие и досаду, — после этих его еврейских квот на музыкантов… Как на картошку, честное слово! Когда уехал Бруно из Берлинской филармонии, Клемперер из столичной оперы… А-а!.. — окончательно и как-то бесповоротно махнул Бреннер рукой.

Синхронно взвизгнула и игла патефона, соскочив с пластинки.

Карл аккуратно уложил звукосниматель в паз и снял пластинку с тонвала. Вздохнул и захлопнул дерматиновую крышку патефона с алюминиевой бляхой вездесущего легионерского орла.

— На что вы там так вдохновенно уставились, Стефан? — спросил он, садясь за массивный ореховый стол и пододвигая к себе объёмистую папку.

Его адъютант Толлер, деликатно оставив невербальные замечания Бреннера по поводу рейхсминистра без комментариев, стоял в ореоле золотистого закатного света у открытого окна, заложив руки за спину.

— Тут тоже когда-то выступал знаменитый оперный певец, — кивнул он за узорчатую решётку. — Русский бас Теодор Шаляпин вы, конечно, знаете…

— Где? — слегка удивился гауптштурмфюрер, поскольку за окном играла янтарём бескрайняя гладь моря, закругленная горизонтом. — Неужто в ресторане усадьбы? В этом «Гевандхаусе» и тапёра толком не расслышишь…

— Тут, внизу, есть грот с замечательной акустикой. Его здешняя хозяйка подарила великому певцу, — пояснил Толлер.

— Какая осведомлённость… — проворчал Бреннер. — Это часом не гауптман Иванов из разведшколы вам экскурсию устроил? Наш краевед. Кстати, он не приходил за своими бумагами? — обернулся Карл на аршинное полотно в тяжеловесном дубовом багете, за спиной. — А то я так увлекся вистом в компании Розенфельда и его волчат, — они как раз праздновали пуск своего «Укрытия», — что вовсе забыл о просьбе гауптмана…

— Прошу прощения… — недоумённо вздёрнул белёсой бровью адъютант. — О какой просьбе? Я, собственно говоря, не в курсе…

— Значит, не заходил, — констатировал Бреннер. — Он попросил меня подержать в сейфе кое-какие свои бумаги, пока съездит в Ялту.

— Тысяча извинений, но я бы на вашем месте не стал этого делать, герр гауптштурмфюрер… — нахмурил ту же белёсую бровь Стефан. — Я слышал, что бригаденфюрер фон Альвенслебен из «Анненербе» подключил его к своим изысканиям, и вполне возможно, что там, в сейфе, их документы. А это значит…

— А это значит только то, что в них нет ничего стоящего, — вполголоса заметил Карл. — Какие-нибудь пасторальные бредни в духе фёлькише, народного стиля. Что, Людвиг (Бреннер мог себе позволить называть по имени Людвига фон Альвенслебена, бригаденфюрера СС, начальника СД генерального округа Таврия) уже и здесь нашёл… — кивнул он через плечо на картину, — …клеммы психофизической энергии земного поля?

На полотне работы Лагорио, точно так же, как и за восточными окнами кабинета, багровели утёсы Медведь-горы, разве что масляные краски чуть потемнели с начала века. Или лак потемнел.

— Не удивлюсь, — пожав узкими плечами, отозвался Толлер и добавил довольно неожиданно для своего далеко не сентиментального склада: — В этой горе и впрямь есть что-то мистическое, я бы сказал сказочное, особенно ночью, при свете костра…

Бреннер недоуменно поднял голову от бумаг.

— О чём это вы, Стефан? Когда это вы умудрились здесь жарить сосиски на горе? Да ещё ночью…

— В детстве, господин гауптштурмфюрер, — бледное лицо Толлера чуть разрумянилось ностальгической улыбкой. — В детстве. И не баварские сосиски, а советскую колбасу «Die Liebhaberische — Любительскую». Хоть я и до сих пор не понимаю, за что её можно было бы полюбить… — И, упреждая ещё большее недоумение своего шефа, Стефан поспешил пояснить: — Видите ли, в 26-м году, во время Веймарской республики, я был пионером. «Спартаковцем — смелым бойцом»… — иронически дёрнул он уголком рта. — И по приглашению советских пионеров попал в первую интернациональную смену детского лагеря «Артек», когда тут жили ещё в палатках и еду готовили на кострах…

— Надо же… — хмыкнул Бреннер, цепляя за хрящеватые раковины ушей дужки очков. — И что ж вы, христопродавец, присягнули тут на верность камраду Сталину?

— Вполне возможно… — немного подумав, согласился адъютант. — Но вряд ли сообразил, когда это случилось. Море, знаете ли, арбузы и виноград, любовные записки в дупле почтового дуба и фройлян Муся из старшего отряда…

— Ваш пионерский партайгеноссе?

— Скорее фюрер… — педантически уточнил Толлер и без запинки выговорил непростое русское слово: — Пионервожатая.

— Бог вам судья, — хмыкнул гауптштурмфюрер. — Раз уж мы вспомнили этого Иванова… — он взглянул на адъютанта поверх круглой оправки очков. — Будьте любезны, Стефан, принесите мне его личное дело и положите на стол, на самом видном месте, чтобы с порога кабинета оно ему глаза мозолило…

На недоумённо-вопросительный взгляд адъютанта он пояснил с лукавой гримасой: