Развиртуализация. Часть первая

Кутялкин давно поймал себя на мысли, что любые слова и действия Наталии Кох щепетильно примеряет жене. Шняга и в целом, и в частности стала для него своеобразным эталоном, идеальным для измерения любой другой женщины.

Доживая последние часы своей не очень творческой жизни, Гриша радовался, что помнит о ней всё. Шняга состояла из малосовместимых черт характера, непрогнозируемых эмоций и движений души. Ее личность переполняли как осмеянные в анекдотах свойства слабого пола так и совершенно бесподобные оттенки этих свойств – например, вопиющая наивность и искренность. Все это кипело в ней в таких непостижимых пропорциях, что любая однозначная оценка поведения становилась бессмысленна.

Любовь Гриши к Шняге оставалось цельной глыбой. Огромная опухоль по центру груди. Любовь к Наталии – разбросанные по всему телу эпицентрики сердцебиения.

Шняга также как Наталия всенепременно сконцентрировалась бы на решении конкретной задачи – выжить, прочитать рукопись, срубить дерево, грызть камни в хранилище. Она делала бы всё то же самое, но гораздо самоотверженней. В ней была вшита старая комсомольская привычка отвечать за все.

Она не разрешала себе то, что многие легко позволяли – оставаться паразитом.

Из самых бытовых ситуаций она интуитивно выводила простую максиму – при достижении критической массы паразитов любых мастей, общество самоуничтожится.

В схватке без правил, Шняга проиграла бы Кох.

«Поэтому я и люблю ее. Россия и мы вместе с нею (и бублики!) потому и живы, что любим проигравших», – мозг Кутялкина кипел от боли, притушить которую можно было лишь отбежав далеко в сторону от происходящего. И Грише удалось это сделать.

Еще по хранилищу Гриша знал – легче всего выводят в отключку воспоминания. Стоит оглянуться на прежнюю мирную жизнь, и раз –слюна уже течет изо рта.

Из-под каждого взмаха топора вылетало какое–нибудь воспоминание, застывая в воздухе, обретая законченную форму, переставая быть Гришой Кутялкиным. Он счищал их как чешую, чтобы через два–три часа оставить палачам пустую, никчемную оболочку, пустышку. Есть воспоминания, которые не обойти, по какой бы извилистой дороге смерти ты ни шел.

Когда Шняга рожала, сердце Гриши колотилось так, словно это он рожал. Вдруг мой сын будет некрасивым? Вдруг неисправимый дефект, болезнь. Готов ли я любить? Принять всё, что с ним произойдет? Рано или поздно принять даже то, что я стану ему не нужен?

Кутялкин поплыл, когда увидел синеватое личико Ромки. На мордочке всходило гордое и одновременно лукавое выражение. Чтобы остаться там навсегда. Прошла тысяча лет с тех пор, но Гриша по–прежнему не встретил ничего более прекрасного, чем лицо своего ребенка спустя час после рождения.

Эта лукавая рожа выросла, отрастила длиннющие ресницы, ноги и совершенно невыносимый характер. С Сенькой всё было по–другому, но и с ним сердце носилось как по ухабам – редкие минуты несравнимого счастья, потом заботы, тревога, усталость.

Оба сына никогда не сосали соску. Исключительно собственные пальцы. Ромка – указательный. Сенька – большой. В сущности они были капризными, избалованными нахлебниками и требовалось бы вести себя пожестче, но… часто доводам разума не оставалось места в семье Кутялкиных, например, когда посреди гостиной образовывалась куча–мала из папы–мамы–бубликов.

Или когда бублики как хозяева бродили по квартире по каким–то своим бессмысленным делам, требовали к себе внимания и болтали на своих птичьих языках с улыбкой до ушей, не имевшей никакой явной причины. А Гриша сидел где–нибудь на диване, рядом с траекториями их перемещений и остро понимал, что находится в эпицентре счастья, что эквивалентов ему не отыскать, не создать из пустяка, весом менее 5–6 лет семейной жизни.

Счастье это хрупко, кратковременно и не оставляет весомых воспоминаний. Только стойкое ощущение, что все самое лучшее и главное с тобой уже произошло.

Гриша не сразу заметил, что Кох упала. Он подбежал к ней одновременно с дюжим валлийцем. Наталия приподнялась на одно колено. Неспешно подошел Лис. Девушка зачастила по–английски:

– Я знаю, где арсенал гарнизона. Мы можем его взять. Достаточно команды в пятнадцать бойцов…

«Неужели это та самая «одна идейка»? Неужели не видно, что эти люди – загнанные кроты. А она предлагает им дернуться с насиженных мест, нуждающихся в круглосуточной защите. Чтобы лезть на пулеметы? Она обезумела», – Гриша понял, что здоровяк не будет слушать дальше. Он коротким ударом неожиданно проломит череп. Потом спросит меня: «ничего не придумал? Nothing to say?» и также ловко и спокойно повторит процедуру умерщвления.

– Она знает русскую общину Бирмингема, – наобум ляпнул Гриша. – Я умею собирать мины из любого говна (I make bombs with any shit).

«Продержаться бы еще несколько минут. Почему, оскалив зубы, я не бросаюсь на них?».

Забормотала рация. Кутялкин услышал английское «с востока», «срочно», потом длинный неразборчивый ответ Старого Лиса, в котором прозвучало «russians».

«Опять решается наша судьба? В который раз за последние два месяца?».

– Ты знаешь частоту общины? – спросил Лис Наташу.