Реализм судьбы

Лишь в Париже, куда Путов переехал в 1986 году, он нашел единомышленников и благоприятную среду для творчества. В последующие годы Путов был неотъемлемой частью движения «Art Cloche», которое объединило в числе прочих целый ряд уехавших из СССР и работавших в парижских скватах художников и арт-активистов: Ю. Гурова, В. Котлярова (Т'oлстого), В. Титова, А. Хвостенко и др. Именно в Париже Путову удался прорыв: его работы были приобретены рядом галерей, наладился быт и начался самый плодотворный, невероятно продуктивный (на протяжении многих лет – десятки картин и рисунков в день) период его жизни, прерванный лишь болезнью и кончиной в бретонском городке Плелан-лё-Гран, куда Путовы переехали в 2000 году из парижского пригорода Гонесс.

Предлагаемая вниманию читателя книга охватывает все три периода жизни Путова – СССР, Израиль, Франция – и является не только неоценимым источником информации для исследователя художественной жизни этих стран, но и незаурядным человеческим и литературным документом. Путов писал эту книгу в течение многих лет и не планировал ее публикации – издание стало возможным благодаря Камилю Чалаеву, прочитавшему рукопись при жизни художника и убедившему его в необходимости ее напечатать.

Подготовка книги к печати велась уже после кончины автора. Кроме обычной редакционной работы (унификация написания имен и топонимов, минимальная стилистическая правка, исправление орфографических и пунктуационных ошибок и т. д.) публикаторы пошли на сокращение третьей части книги, в которую Путов интегрировал свой ежедневник конца 1990-х – начала 2000-х годов. Сведения, касающиеся повседневной жизни семьи Путовых, а также подробный перечень написанных работ и их количества, были вынесены за рамки книги как представляющие узкоспециальный интерес; будущий исследователь творчества Путова может обратиться за этими сведениями к хранящемуся в архиве художника дневнику, который, как мы надеемся, в недалеком будущем также может быть издан. Нам представлялось важным донести до читателя опыт Путова в его цельном и не отягченном бытовыми неурядицами и болезнью виде – опыт Поколения Изгнания, открывающийся со страниц этой книги как панорама жизни художника и истории его времени.

За помощь в подготовке книги мы искренне признательны вдове художника С. Готтро-Путовой, а также О. Абрего, А. Басину, А. Волохонскому, В. Воробьеву, Д. Гук, В. Красновскому, О. Платоновой, В. Савельеву, Р. Штрубелю.

Илья Кукуй, Андрей Лебедев

Камиль Чалаев

Просвещенному читателю

18 июля 1989 года я прилетел из Хельсинки в Париж, предварительно выехав поездом из Москвы и проведя почти месяц в Финляндии. После некоторой неопределенности я попал в парижский кафедральный собор Святого Александра Невского, где протоиерей Михаил Осоргин предложил мне занять пустующее место псаломщика в церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы. Одновременно с этим я был принят в институт православного богословия (Сергиевское подворье) и мне была выделена комната в его общежитии. Там я пробыл два года. В институте в это же время учился другой эмигрант – оставивший Москву писатель Андрей Лебедев, с которым мы прожили учебный год в одной келье размером в 10 кв. м.

Институт находился в пятнадцати минутах ходьбы от известного русского художественного сквата на улице Жюльет Додю, в 19-м парижском округе. Под чутким руководством Рене Штрубеля, опытного французского скваттера, анархиста и художника, работавшего в стиле арт-брют, в здании достаточно большого заброшенного завода обретались, пили и творили русские художники и скульпторы. Мое знакомство с ними началось с Алеши Хвостенко (светлая ему память!) – уже не помню, кто нас представил. Это был период расцвета скватовского движения, во Франции «царила свобода», второй срок правления Франсуа Миттерана.

Мне быстро справили необходимые документы для проживания. Я выпевал ранние службы под регентством Николая Осоргина, после завтрака слушал и конспектировал лекции отцов Алексея Князева, Бориса Бобринского и Андрея Ферилласа, философа Фредерика Нефа и других, пытаясь усвоить через богословскую практику недостаточно знакомый мне язык (лекции читались по-французски). Так проходило время вплоть до вечерней службы. После пения, поужинав со всем Институтом, я практически каждый вечер уходил с подворья. Пересекая пару кварталов, я попадал в мир улицы – алкоголики, наркоманы, шпана и панки, – знакомился с ночной парижской жизнью и его ненормированной идиоматикой. Спустившись вдоль парка Бют Шомон и пройдя мимо здания французской компартии, я систематически оказывался в сквате, где богемное времяпрепровождение продолжалось до поздней ночи. На Жюльет Додю принимали гостей и пили каждый день, каждую ночь.