Реальность мифов

Апт добился настоящего чуда. Воссоздал до мельчайших деталей величественный собор Манна, используя совсем иной строительный материал. Вот я и решил, что тот, кто так владеет языковыми ресурсами, обязательно должен сам творить. Занялся поисками — и нашел аптовское оригинальное «творение». В библиотеке Иерусалимского университета оказалась его книжка «Жизнь и творчество Томаса Манна». Уже одно название не сулило ничего хорошего. Так и оказалось. Я открыл ее — и похолодел. Мертвые слова не давали ни малейшего понятия об истинных возможностях этого человека.

— Да, — сказал Толя, — есть люди, которые могут творить, лишь когда ими руководит чужая воля, помноженная на талант и воображение. А я в поэзии — чем не Апт? Ты, например, в восторге от моих переводов. И не только ты. А вот собственного поэтического голоса у меня нет. Хорошо хоть, что это не главное занятие в моей жизни…

В Израиле Якобсон только один раз вернулся к любимой когда-то работе. По моему подстрочнику перевел он стихотворение Мицкевича «К русским друзьям». И как перевел!

С риском быть обвиненным в тщеславии, отмечу, что эта Толина работа посвящена мне. На переводах посвящение не ставится. Это — невидимый орден. Носить нельзя, а гордиться можно.

К РУССКИМ ДРУЗЬЯМ

Вы — помните ль меня? Когда о братьях кровных,Тех, чей удел — погост, изгнанье и темница,Скорблю — тогда в моих видениях укромных,В родимой череде встают и ваши лица.

Где вы? Рылеев, ты? Тебя по приговореЗа шею не обнять, как до кромешных сроков, —Она взята позорною пенькою. ГореНародам, убивающим своих пророков!Бестужев! Руку мне ты протянул когда-то.Царь к тачке приковал кисть, что была открытаДля шпаги и пера. И к ней, к ладони брата,Пленённая рука поляка вплоть прибита.А кто поруган злей? Кого из вас горчайший

Из жребиев постиг, карая неуклонноИ срамом орденов, и лаской высочайшей,И сластью у крыльца царёва бить поклоны?А может, кто триумф жестокости монаршейВ холопском рвении восславить ныне тщится?Иль топчет польский край, умывшись кровью нашей,И, будто похвалой, проклятьями кичится?Из дальней стороны в полночный мир суровыйПусть голос мой предвестьем воскресенья

Домчится и звучит. Да рухнут льда покровы!Так трубы журавлей вещают пир весенний.Мой голос вам знаком! Как все, дохнуть не смея,Когда-то ползал я под царскою дубиной,Обманывал его я наподобье змея —Но вам распахнут был душою голубиной.Когда же горечь слёз прожгла мою отчизнуИ в речь мою влилась — что может быть нелепейМолчанья моего? Я кубок весь разбрызну;

Пусть разъедает желчь — не вас, но ваши цепи.А если кто-нибудь из вас ответит бранью —Что ж, вспомню лишний раз холопства образ жуткий:Несчастный пес цепной клыками руку ранит,Решившую извлечь его из подлой будки.

Тут опять не избежать отступления.

Якобсон не был пушкинистом. Сфера его литературоведческих интересов ограничивалась двадцатым веком. Но любовь к Пушкину — та самая лакмусовая бумажка, по которой безошибочно узнаешь российского интеллигента, — была у него в крови.

Все пушкинское знал превосходно. Читал его всю жизнь, говорил, что никогда не надоедает. Однажды я пожаловался, что не могу разгадать цензурную загадку в стихотворении «П. Б. Мансурову».

Павел Мансуров, приятель Пушкина еще с лицейских времен, офицер конноегерского полка, был влюблен в воспитанницу школы благородных девиц Крылову. Строгие нравы этого заведения препятствовали интимной близости, и Пушкин утешает приятеля: