Реанимация чувств

«Я певица, актриса, – было написано на первом попавшемся под руку листке. – Меццо-сопрано. Враги меня сожрали. Предложили уйти из театра, фактически выпихнув на пенсию. А у меня голос, который можно эксплуатировать еще лет десять-пятнадцать. Больше мне не для чего и не на что жить».

Последнее предложение было жирно подчеркнуто.

«Вот тебе и раз! – призадумалась Тина. – В мании она или в самом деле артистка?»

Она заглянула в листок, где была записана фамилия больной. «Большакова Анна Ивановна». Что-то смутное шевельнулось в памяти Тины. Валентина Николаевна наклонилась к уху коллеги.

– Не уезжайте. Придется ждать больничного психиатра. А пока пусть ее посмотрят хирург, отоларинголог, будут готовы анализы – там и решим, что с ней делать.

– У нас полно вызовов, я должна ехать, – сказала доктор. – Если что, вызовите перевозку.

– Я тоже не могу сидеть целый день в приемном, – ответила Тина. – А оставлять больную одну нельзя.

– Это ваши проблемы.

Коллега застегнула куртку и положила перед Тиной талон. Тина вздохнула и расписалась. Доктор ушла, а Тина повела больную к заведующему приемным отделением. Анализы ей уже принесли. Угрожающих изменений в них не было.

– Я переваливаю на вас эту проблему, – сказала она сухонькому старичку. – К нам класть не надо, у нас некуда. В реанимации она не нуждается. Дальше – как решит психиатр. Или в хирургию, или в ЛОР, или в психушку. Я умываю руки.

– Все вы хотите быть чистенькими! – В первый раз за этот день заведующий внимательно поглядел на Толмачёву. – Сейчас эта больная должна будет сидеть в коридоре два часа, пока ее все посмотрят. Там у нее разовьется или отек, или какая-нибудь недостаточность, она отдаст концы, родственники скажут, что мы ее уморили, так как оставили без помощи, а отвечать за все это придется мне.

– Чистота – залог здоровья, – ответила Тина. – А что мы с вами будем делать, если сейчас привезут кого-нибудь, кого, скажем, только что переехала машина, а я уже заняла одну-единственную койку этой больной, которая на настоящий момент в нашей помощи не нуждается, а того, переехавшего, придется реанимировать в коридоре? Что вы на это скажете?

– Да идите вы! – сказал на это заведующий. Тина улыбнулась ему и вышла из его кабинета. Она не обиделась. Такие разговоры происходил между ними не в первый раз, это был всего лишь обмен мнениями, что-то вроде жалобы на жизнь. Заведующий приемным понимал ситуацию так же хорошо, как и она, а это означало, что пока ей удалось сохранить в своем отделении статус-кво. Каждый в этом мире заботится о себе. О своей работе. Неизвестно, правда, что будет ночью.

Она пошла по коридору назад к лифту. Больной с забинтованным ухом все так же стоял у окна, съежившись от холода. Тина посмотрела на него внимательнее и заметила, что, несмотря на то, что голова у него была в шапке, тапочки надеты на босу ногу. От окна зверски дуло.

– Простудитесь ведь. Холодно тут стоять с босыми ногами! – сказала больному Тина.

– Товарища жду, должен подъехать, – ответил больной, достал из кармана трубку и, выколотив ее об стену, не разжигая, засунул в рот.

– Смотрите, у вас сейчас только ухо болит, а может еще и ангина присоединиться!

– Да ладно!

Больной отвернулся и стал смотреть на улицу через прозрачную стену. Тина покачала головой и пошла к себе. И тут она поняла, на кого похож этот больной, – на Ван Гога на его знаменитом автопортрете с отрезанным ухом. Папа показывал картину Леночке вместе с другими репродукциями, уже когда та была больна. И она, Тина, запомнила этот автопортрет – уж очень необычной показалась история отрезания уха. Тина обернулась и еще раз внимательно посмотрела на больного. Ну точно: та же трубка, та же пижама, завязанное ухо с той же стороны и такая же шапка.

– У нас в больнице чего только не увидишь! – хмыкнула, покачивая головой, Тина, ожидая на площадке лифт.

«И фамилию Большакова я уже где-то слышала, – думала Валентина Николаевна, поднимаясь в лифте. – Вот еще головная боль. Надо выкинуть из башки эти несущественные глупости. Первым делом теперь надо узнать, как там у Ашота дела с алкоголиком? Если бы тот умер во время операции, Ашот был бы уже в отделении».

Тина посмотрела на часы. С момента, как она рассталась с Ашотом у лифта, прошло около двух часов.

«Мужики не евши, не пивши провозятся, – подумала она о хирургах, – а все, наверное, зря. Слишком он у нас долго лежал, пока мы соображали, в чем дело. Но кто же мог знать, что у него язва! А может, окажется, что и не язва вовсе… Перед богом и совестью мы чисты, а там будет как будет. Не он первый, не он последний. Много больных еще впереди. Обидно, что, если попадется такой же случай, все равно все закончится тем же. Прибора, который мог бы послойно, на всех уровнях исследовать коматозного больного, у нас нет и не будет. И скорее всего, никогда не будет. Слишком дорого исследовать всех больных с улицы. Хорошо, если в Москве есть такие возможности в двух-трех местах. А мы, грешные, обречены работать по-старому. Только руками и головой. Головой в первую очередь».