Ребенок

Я взглянула на часы – сорок минут ожидания. А сколько никем не отслеженных минут прошло до этого? Неужели его больше нет?! Я стала сдавленно подвывать, прикрыв лицо руками, я чувствовала, что теряю нечто большее, чем рай. Я теряю жизнь, одну из тех двух жизней, что мне посчастливилось получить.

Он не шевелился. Рыдающим шепотом я начала его уговаривать. Я уверяла, что он – самый хороший, что мне никто не нужен, кроме него, что я люблю его и хочу, чтобы он жил. Я клялась, что была не в себе, когда так обижала его, что никогда больше так не скажу и никогда не пожалею о том, что во мне завелся ребенок.

– Я больше так не буду, – причитала я, качаясь из стороны в сторону, точно я оплакивала покойника, – не буду, честное слово!

Я просидела так больше часа и, когда наконец поднялась, чтобы идти домой, во мне не оставалось ни крупицы надежды. Я была не в состоянии больше думать – отчаяние затопляло меня, как корабль с пробитым днищем и сломанными переборками. Чуть покачиваясь, я побрела – пошла ко дну. Дома я сразу легла на кровать и решила заснуть. Ведь заснуть – это все равно что на время умереть. «Все кончено, а дальше – тишина…» Пусть будет тишина – раз во мне теперь тишина и, стало быть, я уже наполовину мертва.

Он толкнул меня. Мягко, но увесисто, уже окрепшей ручкой или ножкой. Или даже пихнул меня локтем – мол, ты чего раскисла? Я немедленно села и положила руку на живот. Под рукой завозились, и снова пошли толчки. Я обняла свой живот обеими руками и сидела, боясь шелохнуться, чтобы вновь не спугнуть это чудо. Но больше ребенок не собирался затихать – каждые пять минут он «подавал голос» тем или иным движением. Словно посылал мне телеграмму: «Не волнуйся, я жив».

Страх действительно отпустил меня, но радость не спешила занять его место. Почему-то я ощутила усталость и безвыходность: маятник вновь закачался, а значит, я была обречена медленно двигаться по часовой стрелке.

XI

Вас когда-нибудь били ногами в живот? Прямо по селезенке? Изнутри? В конце августа – моего седьмого месяца эти удары начали становиться болезненными, я морщилась и глубоко вдыхала воздух. Кроме того, у меня постоянно болела поясница; стирать и полоскать белье я могла теперь только сидя, поставив тазик в раковину для умывания. А легонькая сумочка, с которой я шла на работу, тянула меня к земле так, словно была плотно набитым рюкзаком туриста.

Вы когда-нибудь чувствовали, спускаясь в метро, что попадаете в барокамеру с непереносимо высоким давлением? Порой мне казалось, что барокамеру решили совместить с баней, я обливалась потом и не могла поймать ни единой струйки воздуха для вдоха. Несколько раз в такие моменты я вдруг начинала чувствовать тошноту и перед глазами быстро мелькали, сливаясь воедино, черные пятна. Обычно мне удавалось дотянуть до станции и вывалиться из вагона на платформу, где воздух был на толику свежее. Там я садилась на скамью, если таковая имелась, а если нет, то приваливалась спиной к стене и приходила в себя. Но один раз дошло и до обморока. Правда, мне повезло: меня подхватили, не дав удариться головой об пол, усадили и не сделали даже попытки вытащить кошелек.

Вам когда-нибудь приходилось производить впечатление инвалида, не будучи им в действительности? Сейчас, летом, когда одежда не оставляла шансов пронести свою беременность незамеченной для окружающих, каждый заход в вагон метро становился тяжким испытанием – мне уступали место как больной или немощной. Иногда, если ближайший ко мне молодой человек не спешил подняться, уткнувшись в газету, сидящие рядом женщины начинали укорять его на весь вагон. Он нехотя вставал, словно говоря одним движением: «Господи, сколько же вас развелось, тех, кто не дает людям спокойно посидеть!»

Иногда я проезжала свою станцию: судорога, сводившая икры ног, не позволяла встать. Судороги в ногах теперь возникали также часто, как молнии в грозу; иногда, услышав по коммутатору вызов к начальству, я продолжала сидеть на глазах у всего удивленного офиса и поднималась лишь минут через пять, когда невидимая для всех боль отпускала. Должно быть, меня считали нахалкой…

Потом ноги начали опухать. Офисная повариха посоветовала мне пить поменьше жидкости и, взяв на себя обязанности моего личного врача, начала за обедом наливать мне супа на самое донышко, а чая не наливать вовсе. Я понимала ее благие намерения, но испытывала к ней те же чувства, что и преступник под пыткой – к палачу. Кроме того, я все равно не могла одолеть жажду, и мне единственной изо всех сотрудников приходилось просить о чашке чаю. При этом я чувствовала себя ниже по рангу, чем даже уборщица (обедами не кормили только ее, но чаю с печеньем хлебнуть разрешали). Я задавалась вопросом: неужели повариха может смело притеснять начальника отдела маркетинга только за то, что та беременна?