Ребенок в мире Эроса

Прежде всего, тело ребенка можно считать опосредующим звеном между телом зародыша и плода, с одной стороны, и телом взрослого со всем многообразием гендерных и социальных символов, с другой. В ином измерении детское тело предстает как среднее звено между бесполым статусом зародыша до определенной стадии развития и поливалентностью пола взрослого человека. В точке пересечения возрастной горизонтали и половой вертикали разворачивается многообразие социальной символики. В первом приближении можно выделить те культурно-исторические типы, для которых детство и тело ребенка не просто первый, несовершенный этап подлинной жизни взрослого человека, но предстает в качестве самодостаточного феномена, важность которого все более осознается в исторической перспективе. Великие духовные традиции: даосская, античная и христианская зафиксировали этот тип отношения. Одним из символов и выразителем глубинной сути учения даосизма является образ святого старца с розовыми щеками и ясным взором младенца. Учение о «прежденебесной» реальности служило в Китае основой концепций самосовершенствования как возврата к детству, к эмбриональному состоянию. «Мягкость и слабость — это попутчики жизни». «В мягком и слабом находится ориентация вверх». Не менее известен и гераклитовский образ, породивший за 2500 лет существования огромное количество комментариев. А. Маковельский склоняется в пользу толкования фиксации вечной юности мира и легкости, с которой совершается мирообразовательный процесс силой Логоса. Напомним это место: «Вечность есть играющее дитя, которое расставляет шашки: царство (над миром) принадлежит ребенку»6. Спустя пять столетий евангелист Лука отмечает, что дети есть Царство Божие, а «кто не примет Царства Божия, как дитя, тот не войдет в него» (Лук.18.7)

Это, разумеется, не означает, что отношение к ребенку и его телесным характеристикам было одинаковым в Древнем Китае, античности и христианской цивилизации. Здесь важен общий потенциал: детство не просто начало жизни, а ее внутренний стержень, жизненная сила в ее максимальном выражении. В теле ребенка заключены все истоки развития, как настоящего, так и будущего. Закрепление данного типа отношения к детскому телу произошло в основном в культурах Китая и Японии. Это отчасти объясняет высокий уровень рождаемости, своеобразный культ ребенка и семьи в регионе и его влияние на многие стороны общественной жизни, что многократно отмечено в этнографической литературе. Его можно обозначить как принцип пуэрильной самодостаточности культуры, акцентирующей значимость недифференцированного (по половому признаку) детства. Однако это не означает, что в культурах данного типа отношение к девочкам и мальчикам было идентичным; более того, половая сегрегация прослеживается практически во всех существовавших цивилизациях. Девочки всегда были более уязвимы и в большей степени подвержены геноциду. Человечество должно быть благодарно пророку Мухаммеду, чей запрет на зарывание в песок пустыни новорожденных девочек, как лишних ртов, спас жизни миллионам женщин исламской цивилизации. В суре 16 Корана (Пчелы) записано, что хотя при рождении девочки лицо отца «становится черным», но он не должен скрывать ее в прахе. И хотя сыну полагалась доля, равная доле двух дочерей, но девочка рассматривалась как будущая жена и мать, что обеспечило исторической перспективе высочайший уровень воспроизводства населения. Подобная самодостаточность носит противоречивый характер: дети нужны для увеличения человеческого потенциала общества, это своеобразное «имущество», нуждающееся в сохранении и приращении, а, с другой стороны, к ребенку складывается особое, пристрастное отношение. Суть его зафиксировал еще К. Юнг: «…ребенок, с одной стороны, именно «невзрачен», т. е. неприметен, «только лишь ребенок», но с другой стороны — «божественен»7. Рождение архетипа ребенка, подчеркивает Юнг, отсылает нас к состоянию неразличимости субъекта и объекта, идентичности человека и мира, а в ходе дальнейшего культурного развития двуполое прасущество становится символом единства личности. Ребенок находится у истоков сущего, и он же — образ грядущего мира, квинтэссенция человечес¬кой сущности, символ великого будущего.