Редакционные статьи -2

— Этот луг у них Губановка называется… Так я думаю: наши цепи должны лежать во-он за этой плешинкой… Сенов набирают на нем страсть. Нонешний год были травы — не вылезешь. И все осталось без предела: некому работать… Вот время подошло какое… Да оно и в Писании указано… А сейчас в степе сколько этой некоси стоит — Боже мой…

Своими близорукими глазами я натыкаюсь на черную, медленно движущуюся, как смола, массу — между монастырем и Затонским хутором. Обращаю на нее внимание своего собеседника. Он поворачивает козырек в ту сторону, куда я указываю, всматривается и говорит равнодушным тоном:

— Пленных ведут… Вон… ишь… вон они стали пущать по ним снаряды… ишь… ишь… вон иде лопнула, видите дымок? Шрапнель…

Потом, помолчав и обернувшись к прежнему наблюдению, вздыхает…

— Ночи стали просторные… лежишь-лежишь, все думушки передумаешь, все советушки пересоветуешь… Самая молотьба — уторком встал бы на зорьке, посад посадил и — помахивай кнутиком, гоняй… Ан дело не указывает… И когда она кончится, эта погибель?..

Может быть, мой случайный собеседник, мне ранее незнакомый, и не обобщает всех наших местных умонастроений, но с уверенностью могу утверждать, что он, его дети и внуки, сейчас стоящие в рядах защитников родного края, их соседи, однохуторяне и станичники — все менее всего ломают голову над конечными заданиями той миссии, которая возложена на них судьбой. Не потому, что она недоступна их пониманию или не касается их сознания, — мысль о воссоздании единой России отнюдь не чужда им, но в их простецкой расценке своя привычная, обыденная миссия хозяйственного труда и устроения, понятная и близкая сердцу, не менее высока и существенна, чем объединенная Россия, не говоря уже об осчастливленном мире и всем человечестве. Поэтому угол наш чужд громких слов и кимвалов бряцающих, красивых жестов и великолепных поз. В нашей бравой нынешней обыденности для них нет соответствующего резонанса, и наше выполнение долга перед родиной аскетически чуждается какого бы то ни было громогласия и орнаментовки.

Поэтому-то у нас чаще всего слышится один простой, естественный и искренний вопрос:

— Ну, когда она кончится, эта погибель?

Но когда в тихие, теплые ночи с «того» берега, затканного лунным светом, доносится крик: «товарищи, внимание, давайте кончать войну!» — наша сторона, твердо и решительно откликается:

— Замажь рот, пархатая тварь. Мы кончим… узнаешь скоро… хороших гостей хорошей задвижкой угостим…

«Товарищи» — даже в глазах легковерной в простоватой части медведицкого воинства — выветрились, полиняли и утратили всякую степень кредита. И не только потому, что выдохлись листки их — сейчас они перебиваются старьем, макулатурой зимнего изготовления, все еще с Красновым воинствуют, — но и главнее всего — в силу полного отсутствия благородства или даже простой благопристойности способов их войны. То, что «товарищи» грабят и присвояют нажитое казачьим хребтом добро, — не вызывает уже ни изумления, ни естественного негодования: бери, черт с тобой, перекладывай до поры до времени в свой карман, придет время — посчитаемся… Но есть виды гнусности, которые даже и для «товарищей» чрезмерны: стрельба по детям, по женщинам, выходящим за водой к берегу, по телятам, доверчиво бредущим на косу к водице, стрельба по окружной больнице, по обеим церквам, по пустым школьным зданиям… Ни цели, ни смысла не разгадать в этом бессильно-злобном желании напакостить, разбить, причинить ненужную боль…

Мы — я и мой собеседник-старик — спускаемся с горы к монастырю «навестить святых». Когда мы выходим на открытую часть ската, вражеский берег приветствует нас коротким звуком: та-ку. Повторяет его раз, другой, третий. Пульки повизгивают где-то высоко в стороне, а все же неприятно. Останавливаемся и смотрим с упреком в сторону предполагаемых «товарищей».

— Что вы, сволочи, не видите, что ли, мы без всяких тех… идем по своему делу… — басит в их сторону мой седовласый спутник.

— Та-ку! та-ку! — отвечают на это из леса.

Старик пожимает плечами:

— Ну и сволочь! право, сволочь… Давайте подадимся влево, тут ложбинка… А то как бы бешеная какая-нибудь не окарябала… Ну, это и люди! — негодующе обращается он ко мне: — пропаган<ц>ы и сволочь, больше ничего!..[7]

Я молча соглашаюсь с ним.

[II.]