И наступила тишина. Без малого двадцать пар глаз уставились на Прошина.
Веселую компанию составлял самый настоящий интернационал, какой можно увидеть только в колониях, когда будущих первопоселенцев в тренировочные лагеря собирают со всей Земли, во время предполетной подготовки парни знакомятся с девушками, составляют пары, и на подлете к будущей родине Капитану транспортной платформы приходится решать вопросы с детским садиком. Белые, желтые, темнокожие – гуляки, одетые по весеннему времени в джинсы-свитера, с некоторой скованностью движений, появляющейся у человека, отстоявшего вахту при пониженной силе тяжести, не оставляли сомнений привычному наблюдателю: это космонавты.
«Убьют», – решил Прошин.
– Садись, парень, – Донни подвинул стул. – Выпей. Досталось тебе…
Над застольем поднялся прежний гомон, народ вернулся к еде-питью.
– Вот, закуси, – Хлебски подал Ивану дольку фрукта… или овоща… с тонкой скорлупой вокруг желтоватой мякоти.
– Как тебе у нас? – спросил Донни.
– Нормально, – ответил Прошин.
– Да как ему может быть? – хохотнул молодой белобрысый парень. – Он, кроме госпиталя, ничего не видел.
– Тебя так и выпнули, в пижаме? – спросил Хлебски.
– Да, – замялся Иван. – Ну, я хотел одеться, да вот, выпить зашел…
– Выпить, – сказал Донни. – Выпить надо за знакомство. Вот, смотри: это Хлебски. Он молодой, он проставляется. Это Уилсон. Отличный мужик.
Здоровый темнокожий мужчина, не произнесший до сих пор ни слова, но внимательно прислушивавшийся к разговору, помахал Прошину.
– Это Пак.
– Ки Йонг Пак, – сказал мужчина подле Уилсона, по виду и вправду китаец или кореец. – Здесь Паком зовут.
– Это Мэлоун. Он молодой, но в электронике – зверь. – Белобрысый парень кивнул, довольный похвалой.
– Остальные… вот они все, а я Пью. Донни Пью. – Донни Пью поднял рюмочку. – За знакомство.
– Ну так что? – спросил Хлебски. – Что у тебя случилось-то?
Прошин рассказал.
– Да. Ну, ты же не виноват, получается, – промолвил Донни.
– Люди погибли, – Прошин уставился в рюмку, словно надеясь на дне посудинки отыскать ответ. – Двенадцать человек.
– А ты смог бы уклониться? – спросил вдруг Уилсон.
– Да блин!.. – Прошин выдал тираду, сплошь состоящую из непереводимой игры русских и английских слов в самых причудливых сочетаниях.
За столом опять замолчали.
– Давай… – сказал Донни. – Не чокаясь.
Выпили.
– Еще здание, – сказал Прошин. – Рокет Плаза.
– А, – Пак махнул рукой, – эти не обеднеют.
– Точно, – Мэлоун, похоже, здорово набрался, – отпуск забрали, зарплату жмут, премии мы уже сто лет не видели…
– Собака видел, – заметил Хлебски.
– Говно он и жополиз, – ответил Мэлоун и продолжил, распаляясь все больше: – Чего ты один сюда прилетел?.. Надо было братву свою притащить, и показали бы этим козлам вонючим, ублюдкам, ниггерам пархатым…
И тут Мэлоун осекся. Замерли все, а сам белобрысый просто превратился в статую, потому что подле него сидел Чалем Уилсон, большой чернокожий добряк, отец троих девчушек, мастер на все руки – всю мебель в доме Уилсон сделал сам, и дом сам построил, и у самого Мэлоуна стояли на кухне четыре стула с тонкими ножками, сделанные ручищами Уилсона… Мэлоун поерзал на стуле. Окинул взглядом уставленный яствами стол, товарищей, с явным неодобрением посматривающих на него. Чмокнул Уилсона в щечку. Словно трещина прорезала базальтовую глыбу – Уилсон, все так же глядя перед собой, поднял бровь. Белобрысый набулькал две стопки, одну подвинул приятелю, другую взял на брудершафт – Уилсон не отказался, ибо добрый товарищ был белобрысый Мэлоун: и тот же дом помогал строить, и возился с дочурками приятеля, и на работе не стеснялся подставить плечо…
Следующие три пили строго на брудершафт.
– И куда ты теперь? – спросил Донни.
– В институт, наверное, – пожал плечами Прошин. – Хотел сегодня улететь – опоздал.
– С нами полетишь, – кивнул Донни. – У нас через час джет в Москву.
– Так вы москвичи? – восхитился Прошин и в ответ получил с десяток недоуменных взглядов. – Все-все-все, молчу… Спасибо.
– Донни, не возьмут его, – сказал Уилсон. Пью воззрился на приятеля:
– Как это – не возьмут? – Уилсон что-то пробормотал в ответ.