Рефлекс змеи

Опять тебе ни «здравствуй», ни «пожалуйста». Может, ожидать от нее перемен в душе из-за перемен телесных было ошибкой. Может, изменились мои чувства к ней… но лишь ее ненависть ко мне оставалась прежней.

– Нет, – ответил я. – Не привез. Она пропала.

– Ты сказал, что найдешь ее.

– Она пропала.

Она слегка закашлялась, дергая тощим подбородком. На мгновение закрыла глаза, затем снова открыла. Слабая рука конвульсивно вцепилась в простыню.

– Оставьте ваши деньги Джеймсу, – сказал я.

Она покачала головой – в этом движении еле заметно отразилось ее непроходящее внутреннее упрямство.

– Тогда отдайте на благотворительность, – сказал я. – Приюту для собак.

– Ненавижу собак, – слабым голосом ответила она. Но уж решительность ее не была слабой.

– А как насчет спасательных шлюпок?

– Ненавижу море. Тошнит.

– На медицинские исследования?

– А мне от них лучше стало, что ли?

– Ладно, – медленно проговорил я, – а как насчет какой-нибудь религиозной организации?

– Ты спятил? Терпеть не могу религию. От них сплошные неприятности. От них войны. Ни пенни не дам.

Я без приглашения сел в кресло.

– Могу я что-нибудь для вас сделать? – спросил я. – Кроме поисков Аманды, конечно. Принести чего-нибудь? Вы чего-нибудь хотите?

Она еле слышно фыркнула.

– Не думай, что сможешь умаслить меня, чтобы я оставила тебе хоть какие-нибудь деньги. Не собираюсь.

– Я и подыхающей кошке принес бы воды, – сказал я. – Даже если бы она вцепилась мне в физиономию.

Она так и застыла с разинутым ртом.

– Как… ты… смеешь?

– А вы как смеете думать, что я ради ваших денег хоть пылинку сдую?

Рот ее вытянулся тонкой линией.

– Вам что-нибудь принести? – снова сказал я, не меняя тона. – Вы чего-нибудь хотите?

Она несколько секунд не могла ответить. Затем сказала:

– Уходи.

– Ладно, через минуту уйду, – сказал я. – Но я хочу предложить вам кое-что другое. – Я чуть-чуть подождал, но, поскольку она не стала сразу же возражать, продолжил: – На случай, если Аманда когда-нибудь отыщется… почему бы вам не написать на нее доверенность? Пусть капитал будет связан с кучей опекунов. Сделайте так, чтобы она сама никогда не могла бы получить эти деньги на руки… и никто из тех, кто охотился бы за ее состоянием. Сделайте так, чтобы никто, кроме Аманды лично, не мог бы получать от этого прибыль… пусть доходы выплачиваются только по указанию опекунов.

Она смотрела на меня из-под полуопущенных век.

– Где бы она ни была, – сказал я, – Аманде сейчас только семнадцать-девятнадцать лет. Слишком юна для того, чтобы унаследовать такую кучу денег без ограничений. Оставьте ей их с ограничениями… вроде стальной узды.

– Все?

– Мгм.

Она лежала молча, неподвижно.

Я ждал. Всю свою жизнь я ждал от бабки чего-нибудь, кроме злобы. Я мог ждать вечно.

– Уходи, – сказала она.

– Хорошо, – сказал я, вставая.

Я пошел к двери. Взялся за ручку.

– Пришли мне роз, – сказала она.

Мы нашли в городке еще работающий цветочный магазинчик, хотя там уже мыли пол перед закрытием.

– Она что, не понимает, что сейчас декабрь? – сказала Клэр. – Розы же сейчас целое состояние стоят!

– Если бы ты умирала и хотела роз, разве тебе не было бы все равно?

– Наверное.

Все, что у них оставалось, – это пятнадцать очень маленьких розовых розочек на длинных тонких стеблях. Их и розами-то с трудом можно было назвать. Они остались от свадьбы.

Мы поехали назад в больницу и отдали их медсестре, чтобы она передала их сразу же вместе с вложенной в букет открыткой, что на следующей неделе я привезу розы получше.

– Она их не заслуживает.

– Бедная старуха.

Мы остановились в гостинице рядом с Темзой. В старой гостинице со старыми деревянными балками, хорошей кухней и окнами спальни с видом на нагие ивы и медленные бурые воды реки.

Нас никто не знал. Мы зарегистрировались как муж и жена, неторопливо поужинали и тихо пошли спать.

– У меня это не впервые, – сказала Клэр. – Не слишком ли это тебя смущает?

– Даже лучше, – ответил я.

– У тебя нет никаких пунктиков насчет девственности?

– Насколько я знаю, никаких.

– Хорошо, – улыбнулась она.

Это началось с дружбы и переросло в страсть. А закончилось усталостью и смехом, шепотом и сном. Мне никогда не бывало так хорошо. Как ей – не знаю. Однако утром она не замедлила повторить программу.

В полдень в мирном согласии мы пошли к Джереми.

Он лежал на высокой кровати рядом с кучей дыхательных приспособлений. Однако дышал он сам. Как я понял, пока это было еще нестабильно, потому что, пока мы сидели у него, медсестра приходила проверять его каждые десять минут и смотрела, чтобы его рука постоянно лежала на кнопке вызова.

Он выглядел еще более тощим, чем обычно, бледен до серости, но мозг его ничуть не пострадал. Глаза светились прежним умом, и он, словно отгораживаясь от своего нынешнего унизительного положения, изображал дурачка. Медсестра при каждом посещении получала порцию занудного трепа.

Я стал было извиняться за то, что ему пришлось пережить, но он и слушать не стал.