Рэга

— Она звонила мне, — сказал Матвей. — Его друг, бывший друг, а ее муж, в него выстрелил. Я сказал, что не пойду никуда. И посоветовал им — пусть сам идет сдается.

— И что?

— Больше не звонила.

— А точно? — спросил  Пётр. — Умер.

Матвей посмотрел на него.

— Он его бросил там, на снегу. С огнестрелом, ночью.

— Плохо, — сказал Пётр.

— Четыре года прошло, — сказал Матвей. — Больше… пять. Не считал. Не помню.

— Плохо, — сказал Пётр. — Надо сказать ему. — На мгновение из медведя-гризли сверкнул прежний — неуправляемый Петя. — Я скажу.

— А я скажу, что ты врёшь. Сочиняешь. Подкалываешь его. — Пётр моргнул. — Нельзя говорить, — сказал Матвей. — Она сказала, потому что знала, что от меня никуда не пойдет.

Пётр глядел.

— Это не твое дело, — сказал Матвей. — Только их теперь. Что они сделают — то и будет. Если он сдался — то он уже полсрока просидел. Ну, треть.

— Если нет? — Пётр наконец проглотил камень, заткнувший ему горло.

— Не знаю, — сказал Матвей.

Пётр помотал головой. Встал. Снова сел.

— Ты о войне не думаешь, — заговорил. — А я думаю.

— У тебя возраст призывной.

— Я гражданин другого государства.

— Авив гражданин другого государства. Ты дурачок? Границы ползут, как гнилая мешковина. Ленина читал? «Империализм как высшая стадия капитализма», у вас теперь не изучают. Тебе полезно было бы.

— Как же ты живешь, — сказал Пётр, как старик.

— Я два года живу условно. Не два года: вся предыдущая жизнь — условно. Речь идет об уничтожении человеческой цивилизации, если ты не заметил. И добро бы — что такого хорошего в цивилизации? — но ведь и всё за собой потянут. Эти все трагедии — предыдущего мирного времени. Остались там. Как: «живые позавидуют мертвым». …Вас, конечно, жалко. Вы этого — еще пока — не заслужили.

Пётр разогнулся.

Маленький Петя спрятался в недрах большого тела. Нет: не спрятался. Растворился, в каждой клетке в равномерной концентрации.

— Противно слушать тебя, — легко, с фирменным жестоким весельем. — Это такая отмазка за то, что всю жизнь не делал ничего. Распутывайся, я тебе мешать не стану. С этим Авивом… с своим этим другом, которого ты бросил валяться на снегу.

— Вернись, — сказал Матвей.

Пётр тормознул у двери. Неспешно повернулся.

«Не тянешь на мою совесть».

Матвей подозревал, что кроме черного юмора за этим ничего не стоит.

Цинизм в такие годы обещает полное слияние со средой в грядущем.

— На кого ты учишься, напомни.

— Самолеты. — Пётр пошевелился. Не стесняясь живота, не стесняясь трусов: — Может, и гражданские, — (юмор). — Это такая отмазка, чтобы не пойти на передок, — упредив сарказм.

Да. Но… нет. Он вспомнил: «плохо». И вот это «противно [слушать]» — вместо «смешно».

«Он мой друг».

— Иди.

* * *

Осенний желтый свет, сбоку, как в аквариуме. Сошли с маршрутки на изгибе дорог. Маршрутка сразу же повернула обратно на большак; кроме них, никто не вышел.

— Тут мое начинается, — сказал Матвей. — И это мое. — Тут уже не мое, — через некоторое время, перед калиткой.

— Полдеревни купил.

— Полдеревни? — переспросил Авив.

— Шутка. — Матвей захохотал. — Гектар. — Снял замок с щеколды толкнул, пропуская.

— Барин, — сказал Авив.

— Нормально у тебя словарный запас, — удивился Матвей.

— Я читал. «Му-му».

— Деревня жилая, — Матвей снял замок с дома, снова пропустил Авива вперед. Ключ положил над притолокой. — Жители тебя не поймут с розочкой. Меня тоже не понимают. Говорят: «Зачем тебе гектар? Школу купи». Я говорю — зачем мне школа?

Авив оглядывался. Дом деревянный, печь кирпичная.

— Такого ты там у вас не видел?

— Я был в деревне. У бедуинов.

— Растопим, — сказал Матвей. Авив нахмурился. — Да, смешное слово. Затопить — растопить. Можно понять как «развидеть». Но это одно и то же и про огонь. Му-му? В смысле — ферштейн? Ты же читал. Потом на велосипеде съездим. Ты ездишь на велосипеде? Конечно, ездишь. Тут два остались от хозяев, только они поломанные. У одного скорость последняя, у другого педаль прокручивается…

Территория, не охватываемая взглядом, заросла бурьяном; среди бурьяна торчали столетние плодовые деревья. Авив шел за ним; Матвей по тропе, отводя сухие цепляющиеся стебли, выше голов. Перед деревом. — Яблок почти нет. Зато какое красивое. — Яблоня была вся перекрученная, полуметровый в обхвате ствол разделялся в метре над землей. — Можно влезть. Меня выдерживает. Я качели повесил, дальше, можно покачаться. Летом я костер делал здесь, во дворе.

В сарае Матвей набрал охапку дров, кивнул Авиву. Авив помедлил, сделал то же. Вернулись.

— Le vin agit, — сказал Матвей. — Как мне всегда нравилось это выражение. По-русски нельзя так сказать. Печка действует.

— Почему? — скрипнул Авив.

— Не говорят, и всё. Я думал, буду пить в деревне. Но здесь не захотелось. Пить — это с людьми. Такая защита от людей. Выпил — вооружён. Если хочешь, водка есть.