Рейс

— А у меня еще более глупый вопрос, Сережа. Или даже два. Во-первых, как ты, мусор, за три года нюх растерял? Но это вопрос скорее риторический. А главный вот этот будет. Внимание. Где оба раза сидел твой брат-близнец?

— В первом ряду. Но это же не значит, что и в этот раз так будет?

— А ты остальных персонажей рассмотрел? Ну рядом с ним? Баба эта с губами и сиськами? Долбанутый старпер с бородкой и плакатом «Интерсакс»? Зачем ему вообще плакат в первом ряду? Потом педик этот слева? Что тебе о них известно?

— Ну, понял. Не дурак. Они там оба раза засветились.

— Правильно! Более того! На тех же местах!

— И?

— Что «и»? Ты будешь сам решать задачку без неизвестных, или тебе, как троечнику, нужно в ответы и решения заглянуть?

— Евгений Тимофеич …

— Что? Я уже сто лет Евгений Тимофеич. Думай, Сережа, думай! Или мои шестьдесят четыре «лимона» тебе мозги совсем расплавили?

— Ну зачем вы так? Я ж вернул.

— Шестьдесят четыре?

— Нет. Но я ж объяснял…

— Объяснял. Да. Конвертация долларов в доллары. Ладно, проехали. Короче, ты заметил, чем еще наш клиент отличился?

— Прохоров?

— Нет, б…дь, Пушкин!

— Он задавал вопросы. Оба раза. По одному в конце каждой пресс-конференции. Но я эти кусочки уже наизусть выучил. В ю-тубе смотрел.

— Текст — это разводка для лохов, Сережа. Главное у нас, Сережа, как в театре, — время, место и действие! Ладно. Вижу, что устал. Шесть уроков да еще с физкультурой — это до хера. Но потерпи еще немножко. Как, ты думаешь, ему удавалось каждый раз задавать вопрос и каждый раз при этом с одного и того же места в первом ряду?

— Не знаю.

— А я знаю, — Книжник стал сухим пальцем отчаянно тыкать в изображение, застывшее на паузе на экране монитора. — Это, Сережа, его место. Он у них свой человек. Оно за ним зарезервировано. Как и у всех остальных. Как у армянки вот этой с увесистым бордюром, так и у волосатика пархатого, и у других из кордебалета, включая Прохорова твоего. Который, бац, и оба раза случайно на одном и том же месте. Таких случайностей не бывает, товарищ мент.

— А если бывают?

— Тогда спросишь сам у него, когда будешь аппаратуру и документы получать. По описи.

— А если он не скажет?

— Ты же мент, Алехин! И кличка у тебя Бульдог. Ты лучше меня знаешь, как с людьми разговаривать.

— Боюсь, будет мало времени для допроса с пристрастием.

— Посмотрим. В любом случае, когда зайдешь в зал, иди к сцене, будь на виду. Они сами тебя посадят. Ты ж не памятник.

Оба засмеялись, и Книжник снова разлил виски по бокалам.

Они еще до самого утра обсуждали в деталях предстоящую операцию. У Книжника был припасен план зала, добытый из Интернета. Они чертили схемы. Репетировали все, вплоть до выброса руки с пистолетом. Алехин нагибается к сумке за камерой, выпрямляется уже с оружием в руках. На бумаге все выходило, как в кино.

В восемь утра, когда темень за окном стала сереть, Алехин начал собираться.

— Как красиво вы стихи читаете, Евгений Тимофеич, — уже в дверях сказал он. — Вам бы на сцене выступать. Такой талант пропадает.

— Я тоже об этом думал, Сережа, — без улыбки ответил Книжник. — Я ведь полжизни не жил, а сидел. А как откинулся совсем, то жизнь словно в зоне осталась, а талант голым на свободу вышел. И кому он теперь нужен. Разве что тебе. Что ж… Бери. Мне не жалко.

— Где ж вы были, Евгений Тимофеич, когда я в школьном театре играл?

— На балалайке?

— Нет, Шекспира. Как-то мне не очень пошлó.

— Каждому свое, Сережа. Каждому свое.

Третий раз Алехин выезжал туда неделю назад один — последний раз проверить закладку. В тот день уже всех посетителей и сотрудников с пристрастием шмонали фэсэошники. Большой зал был окончательно закрыт, и туда больше никого не пускали. Закладка была в порядке. Прозрачная пленка с двумя черными точками на крышке туалетного бачка оставалась нетронутой.

С Евгением Тимофеевичем последний раз они встретились с неделю назад, когда Книжник, сам за рулем, на старой «Шкоде», без охраны, заехал к нему на улицу Марины Расковой. Книжник отговаривал его. Предлагал забыть о мести, рассказал, что умирает, что его вот-вот загребут, и сказал, что списал с его счетов сорок пять миллионов «на мелкие расходы», а «десятку с маленьким лих…ем» оставил ему, если Сережа вдруг передумает и решит еще немного пожить.

— Я не передумаю, Евгений Тимофеич, — ответил Алехин. — Уже поздно.

— Лучше поздно, чем никому, — философски заметил Книжник.

— В том-то и дело. Больше некому.

— Да я не об этом.

— Я понял, Евгений Тимофеич, — улыбнулся Алехин.

— И я понимаю, Сережа. Ну, убьешь ты его, что маловероятно… Но что тебе-то с этого, если тебя самого убьют? Ты даже удовольствия получить не успеешь.

— Дело не в удовольствии. Я просто должен это сделать.

— Кому? Кому должен?

— Никому. Просто должен.

— Ну хорошо. Как хочешь. Тебе решать. Хотя я бы на твоем месте…

Книжник не закончил фразу — он не знал, что бы сделал на месте Алехина. Встал. Они обнялись. И больше не сказали друг другу ни слова.

* * *