Рейс

У стены стояло черное облупившееся пианино. Сверху, на его крышке, рядом на полу и по всей ширине стены была расставлена рядами целая батарея трех- и пятилитровых запыленных банок — с огурцами, помидорами, черемшой, перцами, капустой, грибами, яблоками, персиками, абрикосами и другими маринадами, соленьями, компотами, вареньем и конфитюрами. Из-за жары и духоты внутри и снаружи все эти дары природы выглядели не очень-то. Но выбора у Алехина не было. Компот нужно было попить. Пригубить хотя бы.

Пока Николаич сидел за столом, еле слышно мыча себе под нос что-то похожее на «Прощание славянки» и неуверенно отбивая такт костяшками пальцев, Рыбников встал, подтянул ремень обеими руками, вытащил из брючного кармана открывалку, подошел к пианино, выбрал банку с каким-то розовым содержимым, потряс, посмотрел на свет, привычным армейским движением вытер рукавом пыль с крышки и, прижимая одной рукой банку к животу, другой бережно открыл ее, как бармен бутылку коньяка.

Затем, поставив банку на стол, Рыбников взял с подоконника три граненых стакана, подул в каждый и наполнил их компотом до верхней риски — так аккуратно, словно водку разливал. Оставалось еще открыть банку с огурцами и раздать каждому по корнишончику на закусь, но до этого не дошло.

У другой стены кучей, почти до потолка были навалены мужские, женские и детские ботинки, сапоги, одежда всех уровней поношенности, игрушки, рулоны туалетной бумаги, коробки стирального порошка и много чего еще из гуманитарки.

— Люди несут и несут, — Николаич поймал взгляд Алехина. — Народный гнев и народное сострадание не знают границ. Со времен Великой Отечественной не было такого подъема. Все для фронта! Все для победы!

Он еще долго гундел про «великую битву за свободную от фашистского ига Украину», про зверства бандеровцев, которых почему-то упорно именовал бендеровцами. Алехину, правда, было все равно. Политика его интересовала примерно так же, как есть ли жизнь на Марсе. Об этой войне он толком узнал только после гибели своих. Раньше не вникал.

— …наших распятых детей, поруганных жен и дочерей! — все больше входил в раж Николаич. — Массовые убийства… Злодеяния, которым нет прощения… Дорога жизни… Наши сердца…

На этой высокой ноте Алехин окончательно перестал слушать вербовщика и перевел взгляд на его коллегу, обдумывая следующий шаг. Рыбников выразительно ответил ему взглядом, почти незаметно проведя пальцами по своим губам — дескать, бла-бла-бла…

«Контакт, похоже, есть», — с надеждой подумал Алехин. И отхлебнул из выданного ему стакана.

Компот был малиновым, скорее всего прошлогодним, приторно-сладким и жажды не утолял. Проглотив пробу, Алехин выпил стакан одним глотком. Николаич только пригубил, поморщился и поставил стакан на стол. На ободок стакана тут же, одна за другой, уселись три толстые черно-зеленые мухи с блестящими боками. Рыбников, так и не притронувшись к компоту, одним молниеносным движением руки поймал сразу всех трех, сжал кулак и, раскрыв его, сбросил придушенную добычу на пол.

Насмешливый жест коллеги про «бла-бла-бла», однако, не укрылся от Николаича, и он оборвал себя на полуслове. «Какую страну просрали! — подумал он. — Какое время было. Речи. Встречи. Как он на собраниях клеймил. А теперь работай с этими беспринципными перевертышами-белогвардейцами вроде Рыбникова. Нет, б…дь. С таким настроем фашизм нам не одолеть».

— Понимаешь, Юра, — Николаич перешел на «ты», что уже было шагом вперед, — мы-то рады тебя послать. Больше того, транспорт формируется и колонна планируется на… Ну, короче, планируется на ближайшее время. Проблема в том, что в автобусе, «Мерседесе» с кондиционером, если ты заметил там, во дворике, черный со шторками такой, сидят, сам понимаешь кто. Два этих самых… Вот именно. Такое время. Так вот они после нас фильтруют личный состав добровольческого корпуса, заводят анкеты, определяют цели, задачи и выправляют сопроводительные документы для пересечения границы и обустройства на месте. Так что мы, сам понимаешь, со всей душой. Мы тебя сейчас к ним выпустим, а у тебя и военного нет, и паспорт заграничный. И визы иностранные… В общем, войди в положение.

На этом Николаич с Рыбниковым встали, давая понять, что аудиенция закончилась, как будто за окном стояла очередь из добровольцев.

Алехин, еще не осознав, что его только что послали, открыл рот, чтобы что-то сказать, как-то зацепиться. Но не успел.

Дверь распахнулась, и в комнату вошла полусогнутая бабка в длинном шерстяном платке и валеных чеботах. В руке она держала пакет.

— Вот, жертвам возьмите, люди добрые, — прошамкала она, не обращаясь ни к кому конкретно и не поднимая головы. — Яички свежие. Двенадцать штук.

Бабка аккуратно положила пакет на стол, перекрестилась в угол на плакат с портретом Сталина в серой железной рамке, развернулась и вышла не попрощавшись.