Рейс

За окнами чернела не ночь, хотя на них не было занавесок. Они просто были наглухо закрашены черной краской. В Ебурге такую краску называли «кузбасс-лаком». Обе двери в поле зрения Алехина были раскрыты и тоже зияли чернотой. Откуда-то, то ли из соседней комнаты, то ли из сеней, доносились сдавленные стоны. У оштукатуренной стены, выкрашенной от пола в зеленый и ближе к потолку в белый цвета, стояли темный шкаф и две табуретки. На одной — ведро. На другой — стакан с зубной щеткой и двумя полувыдавленными тюбиками пасты. На стене висел жестяной умывальник. Над ним — прямоугольное зеркало без рамки, треснутое наискосок, с ржавыми пятнами по углам. Под умывальником на табуретке — пластиковый тазик. А рядом, на полу, еще один — эмалированный и размером побольше.

Офтальмолог закончил завтрак. Или это был полдник? Или ужин? Алехин не знал, сколько времени он провел без сознания.

Сыромятников вытер рукавом рот. Надел очки. Поднес к глазам паспорт. Не вставая со стула, повернулся к Алехину.

— Сто пятьдесят третий.

Это был Офтальмолог. Сомнений больше не было. Во время их первой встречи Сыромятников произнес только две фразы: «Нет» и «Да, конечно. Сейчас». Всего четыре слова. И еще «Эсмеральда», которую маньяк напевал тогда себе под нос. Как часто за прошедшие годы эти слова и мотив этой арии крутились в голове сыщика, путались, сбивались в какофонию и не ложились друг на друга… И вдруг все сошлось, словно щелкнул замок сейфа после набора шифра, и дверца отворилась. Это был тот самый голос.

— Ты — сто пятьдесят третий, Алехин, — повторил Офтальмолог. — Или как там тебя теперь?.. Жданов? Твой номер — сто пятьдесят три. Или сто пятьдесят четыре. Если договоримся, что лэйдис ферст[63], Жданов. Или все же Алехин? Как тебе привычней?

Сыромятников мотнул головой в сторону раскрытой двери, из-за которой и доносились стоны. Алехин уже разобрал, что стонала женщина. Чего он не мог понять, как ни силился, это каким образом маньяк срисовал его и так оперативно устроил засаду. И вообще, откуда ему известно его настоящее имя?

— Ты ведь, судя по визам, прямо из Америки ко мне, — продолжил Офтальмолог. — Так соскучился? Вот и хорошо. Вот и встретились. Я тоже скучал.

«Нужно разговаривать с ним как можно дольше, — мелькнуло в голове у Алехина. — Но как, если рот заклеен? Надо как-то тянуть время. Что-то всплывет. Кто-то придет. Снаряд попадет в дом. Землетрясение. Что-то обязательно должно произойти. Инфаркт у одного из них. Потолок упадет или пол провалится. Что-то случится. Обязательно. Иначе не может быть. Проснулись, надо разбираться».

Он замычал, мотая головой, давая понять, что тоже хочет что-то сказать.

— Хорошо, дадим тебе последнее слово, — Сыромятникову в роли хозяина положения тоже не терпелось пообщаться. С жертвой. Тем более с таким почетным гостем. Он любил разговаривать с ними, особенно с детьми, утешать их, давать конфеты, уговаривать, что мама скоро придет и все будет хорошо. И что это просто игра.

Сыромятников подошел к Алехину и медленно размотал скотч. Он стоял совсем рядом, смотрел Сергею прямо в глаза. Затем поднял правую руку и со словами:

— А вот и мое клеймо! — указательным пальцем потянулся к его лицу.

Сергей попытался дернуть головой, чтобы избежать прикосновения, но это было бесполезно. Палец маньяка ткнулся ему в щеку над краем губы.

— На самом видном месте, — удовлетворенно прокомментировал Офтальмолог. Приблизившись, он чуть ли не обнюхал шрам. — Хорошо, кстати, зашили.

Алехин почувствовал, как его начинает подташнивать — то ли от омерзения, то ли от контузии. То ли от всего вместе.

Между тем он все же успел отметить, что один зрачок у Сыромятникова был неподвижен. Не то чтобы не успевал за другим, а вообще не двигался. Лицо Офтальмолога в полутьме было серое, гладко выбритое и совершенно безжизненное, как маска. Ровный нос, ровные скулы, белесые брови. Глаза выпуклые, близко посаженные, без ресниц. Правый глаз тусклый и живой, левый блестящий и мертвый. И если бы не глаза маньяка, перед ним стоял бы манекен, фоторобот, а не человек. «Человек…» — повторил про себя Алехин и улыбнулся затекшими губами.

— Что? — спросил Офтальмолог, стряхивая ладонью влажные крошки от сухаря с тонкой серой губы. — Плевать в лицо не будем, а? Кина не будет? Лбом в лоб пробовать тоже не будем, нет? Неинтересно с тобой, Алехин. Даже лягушка, когда ей в жопу вставляешь соломинку и надуваешь, старается хоть лапками подергать.

— Как ты меня вычислил, Сыромятников? — тихо спросил Алехин.

— По запаху, Сережа, по запаху, — Офтальмолог улыбнулся серыми губами. — Я с детства плохо вижу. Инвалид по зрению. А вот слышу и особенно запахи чувствую хорошо. Как волк. Я не помню лиц. Но помню номера и запах каждого номера. Тебя не удивляет, что я тебе по имени? А может, ты уже привык на Юру отзываться? Ну, я и так могу, ты только скажи.