Река (сборник)

Самоубийство на войне не такая и редкость. Но дико звучит — странно. Чего он боялся? Что солдаты его пристрелят или суда? А может, себя — тяжесть презрения к самому себе была так невыносима? Но, может быть, он прозрел. Жил твердо и гордо и вдруг прозрел?

— Егорова к доктору — выкрикнули с улицы.

Васька взял фонарь и пошел.

— Может, и нам с тобой? — спросили Петры.

— Да подите вы…

В широко открытых воротах сарая в креслах сидели доктор и майор Махоркин, грузноватый, хитроватый и, как казалось Ваське, ленивый.

— У нас к тебе дело, — сказал Махоркин. — Егоров, послушай. У тебя наган есть?

— Есть, — сказал Васька. — У меня вальтер. — Он достал из-за пазухи пистолет, подал его Махоркину. Тот вытащил обойму, она была полная.

— Это не доказательство, — сказал майор. Заглянул в ствол. — Давно не пользовался. У тебя еще наган есть?

Васька вспомнил про гуляевский ТТ.

— Есть. — Он подал майору пистолет Гуляй-Вани.

— Хорошо, что вспомнил. Гуляй уже всем все рассказал. Он сейчас в стельку. Надо бы вас под суд, хулиганов.

— А я-то при чем? — сказал Васька. — Вы своего помпотеха трясите.

— Все вы вроде бы ни при чем. А лейтенанта, выходит, ты пристрелил. Из этого вот ТТ. И патрончика в обойме нету. И лейтенанта нету. Ты, говорят, обещал его прикончить, сопляка. А?

— А в его пистолете полная обойма?

— В его пистолете вообще нет патронов…

— Он же вышел из боя, — сказал Васька. — А последний патрон себе.

В разговор вмещался доктор.

— Егоров, ты, наверное, не понимаешь. Тут дело вот в чем. Если он застрелился, должен быть вокруг раны пороховой ожог. А ожога нет. Посмотри сам.

Васька отогнул покрывало. Ранка на виске лейтенанта была свежей и круглой, и ни порошинки вокруг.

— Теперь понимаешь? — спросил доктор.

— Ничего не понимаю. Он навел пистолет на меня. Я спрятался за косяк. Убить его никто не мог, никого вокруг не было.

— Этого ты знать не можешь, — сказал майор Махоркин.

— Не могу, — согласился Васька. — Но я знаю… Он застрелился. С такими, как у него, глазами не живут. Вы бы видели его глаза.

— Все это лирика. Ожога нет, считай, его застрелили. Ближе всех был ты. У тебя в нагане нет патрона. Ты мстил за смерть товарища. После того, как Гуляю плечо прострелил, ты мог набить обойму сто раз.

— Думай, Егоров, — сказал доктор. — Думай. Что у него на голове было?

— Я сяду. — Васька огляделся.

— К стенке тебя поставят, — пробурчал Махоркин.

Васька выкатил из угла пустой бочонок, сел на него и закрыл глаза. Он представил себе лейтенанта Еремина. Лицо его, серебристое от луны и от пота. Провалившиеся виски. И глаза. Белые. А волосы? Не было у него волос

— Шлем, — сказал Васька. — На нем был шлем парашютный. Не летчиский. Тонкий такой — парашютистский.

— Вот и иди, ищи этот шлем. Найдешь — твое счастье. Не найдешь — я тебе не завидую. Нам тут детективы некогда разгадывать, тут фронт. Ты грозил его кокнуть? И Гуляй говорит. И другие…

Васька врезал ногой по бочонку, на котором сидел, — бочонок рассыпался.

На дороге Ваську поджидали Петры и Кувалда.

— Ты так орал… Мы поспешили…

— Этот сукин сын в шлеме был… Я видел, он в шлеме был…

Шлем нашли быстро. Наверное, лейтенант в тот миг сорвал шлем с себя и как бы крикнул, кого-то проклял. Но скорее разведчики, когда в покрывало его заворачивали, — отшвырнули.

Кожа, прикрывавшая висок, была ломкой, обожженной, шершавой, и дырочка в ней.

Васька побежал, размахивая шлемом.

— Нате. — Не Махоркину Васька шлем отдал, а доктору.

— Ну вот, — сказал доктор облегченно. — Теперь все правильно. Видишь, Махоркин, самострельцы не знают, что через перчатку нужно в себя стрелять. Через хлеб стреляют, через подушку. В ранах крошки, перья. А тут чистенько. Чистенько, Егоров.

— Разрешите идти? — спросил Васька.

Доктор посмотрел на него удивленно, хмыкнул и сказал:

— Ты не сердись. Но Ты его мог?

— Мог, — сказал Васька, — Не сегодня.

— Иди, — сказал доктор.

Ночь уже распрозрачнилась, не разбелилась, но ослабела в тоне, из чернильного пошла к светло-синему. И уже не было луны.

У дома Васька постоял на дорожке, где лейтенант застрелился. Поднялся на крыльцо и на крыльце постоял. Он вспомнил Степана — как шли они вместе из госпиталя по мокрому снегу, по украинской раскисшей земле.

В доме все спали, Васька тоже уснул.

Роту подняли рано, может быть, часа три и удалось поспать Ваське. Они уже сидели в машине, когда пришел посыльный от командира бригады.

— Егоров, тебя к генералу.

Васька пошел, поеживаясь. Генерал стоял у своей машины.

— Похоронишь его, — сказал он. И, оглядев исподлобья окружавших его командиров, добавил: — Похоронишь в дорогу.

— Это как? — спросил Васька, недоуменно и потому громко.

Командиры на Ваську не смотрели, не смотрели они и на генерала — они в землю смотрели.

— Как я сказал — закопаешь в дорогу. Чтобы и памяти о нем не осталось. Понял? Выполняй.

Васька козырнул и пошел к своей машине, что-то еще не понимая до конца.

— Самоубийц за оградой кладбища хоронили, — объяснил Ваське Петр Великий. — А в дорогу… Не знаю.

— В дорогу — душегубов, — сказал Ильюша.

Труп лейтенанта Еремина лежал там же на верстаке, покрытый розовым покрывалом.