Река твоих отцов

Подумав, что мать уже проснулась, она спрыгнула с валуна и побежала к дому. Но мать еще спала. Чтобы не будить ее, Валентина снова полезла в окно.

Достала слежавшиеся в чемодане платья, белый докторский халат, шапочку и включила утюг. Надо было приготовиться к первому рабочему дню.

В это время мать проснулась.

— Старушка Адьян от нашей атаны приходила. Атана просит, чтобы ты скоро зашла к ней.

Доктор Акунка приходилась старейшине рода Анне Васильевне прапраправнучкой. Когда Валентина родилась, старушка на радостях пришла к учителю.

— Скажи, Николай Павлович, сколько теперь моих Акунков будет?

— Сами должны знать своих сородичей, Анна Васильевна, — ответил Сидоров.

— Всех знаю, конечно, а сосчитать не могу, помоги.

— Ну, давайте сосчитаем вместе. — И стал называть всех ее сородичей, старых и пожилых орочей уважительно, по имени-отчеству, а молодых просто по имени. — Сорок два человека — вот сколько…

— Ай-я кули! Наверно, так!

Род Акунка, по словам Николая Павловича, считался у орочей самым большим. По берегам многих рек когда-то кочевали Акунки, отмечая свои пути зарубками на деревьях.

На глазах Анны Васильевны рождались и умирали сородичи. Она пережила своих детей и многих своих внуков.

Не желая быть никому в тягость, старушка попросила учителя устроить ее в дом для престарелых. С тех пор и доживала она свой век в этом просторном доме, в одной комнате с безродной бабушкой Адьян.

Но сородичи не забывали свою атану. Часто навещали ее, приносили подарки, а на праздник брали ее к себе.

Вчера, когда орочи шли на станцию встречать своего доктора, бабушке тоже хотелось пойти, но ее не взяли. В последнее время она чувствовала себя совсем слабой.

Адьян встретила Валентину в сенях:

— Атана давно ждет тебя. — И подвела доктора к постели Анны Васильевны.

Валентина присела на край кровати, обняла бабушку за сухие узкие плечи, поцеловала ее в желтую и жесткую, как пергамент, щеку.

— Сородэ, атана!

— Сородэ, аса хитэни![26] — И, пожевав остывшую трубку, тихим голосом сказала: — Долго, однако, живу я. Устала. А ты, наверно, совсем большая стала. Сказки говорить уже не надо тебе. Помнишь, какие сказки тебе говорила?

— Я, атана, твои сказки не забыла.

— Ладно, детишкам своим расскажешь.

— Я еще не замужем, атана.

— А тебе сколько зим, аса хитэни?

— Двадцать пять, атана.

— А меня, когда тринадцать зим было, в жены продали.

— Это больше ста лет назад было?

— Наверно. Я в то время на речке Хуту жила, Когда мой старший брат Петр из шалаша на руках вынес меня и мужу в руки передал, помню, муж уронил меня. Старики испугались. Говорили — долго не проживу. Однако, многих пережила я. Наверно, старше меня никого в нашей Уське нет. — И, погодя минуту, спросила: — Ты, хитэни, верно доктором стала?

— Конечно, атана.

— Может быть, глаза мне вернешь?

— Не знаю, атана. Глаза лечить не могу. Глаза другой доктор лечит. Но я, атана, посмотрю тебя, сердце твое послушаю. Скажу, какое оно. Лекарство тебе пропишу, если надо.

— Ладно, послушай сердце.

Валентина приподняла бабушку, проверила пульс. Потом выслушала сердце, простучала молоточком грудь. Анна Васильевна смотрела на доктора открытыми невидящими глазами, зажав в ладони остывшую трубку, с которой, кажется, не расставалась всю жизнь.

— Ты, атана, молодец, — сказала Валентина, укладывая бабушку на подушку. — Еще много зим проживешь. Буду через день приходить к тебе, уколы делать.

— Приходи, расскажешь кое-чего, — по-своему поняла старушка слова Валентины и попросила спичку, чтобы разжечь трубку.

— Много, атана, куришь. Надо бы совсем бросить.

— Не говори так. Без трубки не могу. Я девочкой курить начала. Ни разу не бросала.

Валентина дивилась памяти старушки: десятки кочевок назвала она, рассказала, в каком году река выходила весной из берегов, сколько лесных пожаров прошло на ее глазах. Любое важное событие в жизни рода непременно связывала с какой-нибудь приметой.

— Когда твой отец, Федор Васильевич, родился, помню, большая пурга была. Марью твой дедушка Василий в тайгу увез, в шалаше оставил. А когда она там Федора родила и за сыном Василий поехал, два солнца из-за пурги до шалаша не мог добраться. Когда добрался, Марья уже мертвая была. А ребенок живой остался. Я его, помню, к себе в шалаш забрала. Выхаживала. Ничего, добрый охотник вырос. — И грустно вздохнула: — Жаль, тебя не дождался. Если бы ты, дочка, в то время, когда Федор слег, доктором была, наверно, не дала бы отцу помереть…

— Знаешь, атана, не от каждой болезни доктор может вылечить.

— Конечно, — согласилась бабушка. — Когда поезд на Тумнин пришел, меня в город возили. Доктор глаза мои посмотрел, сказал, что трудно их вылечить. Это зимою дело было, а весной, когда по Тумнину лед пошел, я видеть совсем перестала.

— Если бы ты, атана, помоложе была, можно было бы операцию сделать тебе. А ты ведь у нас совсем старенькая…

— Пускай, чего там, — махнула она рукой. — Много глаза мои повидали. Тоже устали, наверно. — И попросила: — Посиди еще, расскажи кое-чего…