Рекло. Роман об именах

По мне так, человек – это промелькивающая среди воспоминаний искра. Возьмём меня десятилетнего и меня сейчас. Допустим, ко мне подойдут и скажут: «Помнишь, ты в десять лет поступил очень плохо, отобрал у Васечки такую крутую палку. Что ты об этом думаешь?». А что мне про это думать, если я этого не помню. Этот поступок совершил абсолютно другой человек, не имеющий ко мне сейчас почти никакого отношения. Мой разум сопоставил это воспоминание с мной существующим в этот момент, выявил несоответствие и удалил ненужное. Этот ужасающий поступок совершил я, но ко мне сейчас это отношение не имеет. А если удалить все воспоминания о почти что месяце моей жизни здесь? Я снова разделюсь? Но ведь всё, что тут происходило произошло со мной осознающим себя. Произошло слишком многое, чтобы моя личность не изменилось. С потерей памяти произойдёт откат до предыдущей версии меня. Мне кажется, что «откатываться» в таком случае нужно будет до той ночи, когда мне вздумалось ехать на практику. Или ещё дальше, когда я решил поступать. А, может, вообще дальше, когда мама похвалила мои первые статейные потуги. Или ещё дальше? Наверное, придётся «откатиться» в тот день, когда я впервые действительно серьезно сказал фразу: «Не надо», но она не подействовала. Вернее, мне внушили, что она не подействовала. Мне кажется, что это довольно распространенная проблема моего поколения. Не знаю, как там у ребят из других регионов, но теперь я осознаю, что видел такое в столице часто. Слово? Я пролистал десять видео. Слово? Учительница всё равно поставит мне двойку, так работают школы везде, здесь оценивают, а не говорят. Слово? А вдруг ко мне сами обратятся? Не обратятся. Слова «вас сами спросят» – самое деструктивное, что может прочитать молодой человек сейчас. Между нами лишь болтовня и никаких разговор. Я понял это здесь. Даже моё соревнование с тем мальчиком было полнее всех коммуникаций до посещения Старороговской. Что мне мешало говорить там так? Не отнять того, что эту концепцию понимал другой Я. К слову про него, он выжил. Я чувствую это до сих пор. Иногда его боль передаётся мне. Это единственное, что он чувствует.

– Помнить, – ответил я Оне.

– А что бы ты не хотел бы забыть?

– Моё имя.

Она слегка улыбнулась, немного помолчала, будто бы готовясь к чему-то, что уже предрешено, а потом неожиданно спросила:

– А как меня зовут, Василе?

– Что? – оторопев спросил я.

– Как меня зовут?

Я будто знал её настоящее имя, но мои губы не давали выговорить его. Моё лицо скривилось, мой язык не подчинялся мне, мои губы лишь выдыхали пустоту. Она смотрела на меня с огромной грустью, такой, какую мне не приходилось видеть в её глазах за все дни пребывания здесь. Моя челюсть уходила вниз и неожиданно поднималась, стоило мне попытаться сказать её настоящее имя. Очевидно, что дело тут было не в физиологии. Я выдохнул, набрал полную грудь кислорода, закрыл глаза и представил перед собой мой дневник, в котором было записано имя. Её имя сюда я, конечно, не записывал, показалось, что это слишком опасно. Я был на верном пути. В какой-то момент, мне показалось, что моё сознание провалилось само в себя. Передо мной снова была мерцающая пустота, но в этот раз внутри, а не снаружи. Полностью растворившись в ней, нахлынуло чувство, что мои веки сами открываются. И ведь действительно так оно и было. Мои глаза смотрели на прекрасную девушку, сидящую впереди меня, которая вот-вот расплачется. Мой губы дрогнули, чтобы вдохнуть в слово нужное количество жизни. Мой язык начал извиваться внутри полости моего рта, предавая очертания рождающемуся рокоту звуков. И я назвал её по имени. Не по тому, что она представлялась мне раньше. А по её имени.

Сказать, что она была поражена – ничего не сказать. Похоже, что в итоге всё складывалось даже слишком удачно. Моя встреча с тем сияющим писателем и с самим собой оказались продуктивными. Грусть в её глазах исчезла, будто её и не было. Она подошла ко мне ближе и спросила радостным шепотом:

– Так ты понял? Ты видел?

– Наверное, – ответил я, но не до конца понимал, о чём идёт речь.

– Тогда все будет хорошо.

– А чего все вокруг какие-то обеспокоенные или грустные? – спросил я. – Они не привыкли?

– К такому довольно трудно привыкнуть. Скажи, Василе, ты бы хотел остаться тут?

– Не знаю. Тут уютно. Я многое понял, находясь здесь. Когда-нибудь, возможно, да.