Реквием для свидетеля

Рукопись профессора Свердловской консерватории Анастасии Георгиевны Першиной была их семейной реликвией. Все, что содержалось в этих папках, он знал наизусть. Сотни раз просматривал Першин переписку матери с крупнейшими моцартоведами Польши, Чехословакии, ГДР, ФРГ, Австрии, Испании, Дании, разглядывал через лупу ксерокопию письма Бетховена, присланную из Бостона, копию дневника графа Цинцендорфа из Австрийского госархива, письма Н. Слонимского и И. Бэлзы, штудировал исследования врачей Дальхофа, Дуда, Кернера, касавшиеся болезни и смерти Моцарта, жалел, что не вправе закончить этот труд, чтобы не поставить кляксы в конце материного пути, не может организовать его так, чтобы по-новому осветить неразгаданную природу музыки.

Для этого нужно было быть гением.

Гениев, которым можно было бы доверить подготовку к изданию рукописи, Першин вокруг себя не видел, но все же свято верил, что наступит миг, когда он поймет наконец, чего не хватает заметкам и дневникам, размышлениям и письмам, разрозненным статьям и главам, щедро сдобренным первоклассными иллюстрациями, чтобы стать самоценной книгой. Иногда он жалел, что пошел по стопам отца, но все же в своем занятии сумел найти ту изюминку, которую не дано было больше найти никому: музыка Моцарта обладала целительным свойством. Это означало, что физическое тело неразрывно связано с душой, имеющей материальную природу, подтверждало версию матери о неземном происхождении и связи со Всевышним Моцарта, чье тело загадочным образом исчезло, но чья музыка не исчезнет никогда.

Было во всем этом что-то таинственное, манящее, уберегающее от смерти, что-то неподвластное рассудку, но во всех ситуациях превозносившее самого Першина над рутиной бытия, над обществом с его законами, тенденциями, кланами, извечной грызней и даже религией, потому что растасканное по словам, абзацам и понятиям-перевертышам Писание служило человечеству две тысячи лет, а люди, тем не менее, продолжают уничтожать друг друга с нарастающим остервенением; музыке же Моцарта не исполнилось и четверти тысячелетия, но едва ли она становилась когда-либо предметом раздоров, не в пример своему создателю, принесшему себя в жертву собственным творениям.

В тоненькой пятой папке были размышления и наблюдения самого хирурга Першина: описания операций, этапов выздоровления, анализы изменений в крови и состояний, ощущения больных, записанные с их слов. Он отчаянно пытался разложить буквы, знаки, картинки, домыслы и документы по страницам в той же последовательности, в которой располагал звуки, паузы и аккорды Моцарт. Но Моцарт был один, и до появления нового этой гармонии суждено было остаться несбыточной мечтой.

Амадея унижали бесконечно. Унижал отец Леопольд, унижали Веберы — все по очереди, начиная с матери и кончая сестрами; унижали Сальери, граф Колоредо, граф Штуппах, Габсбурги… Но не смог унизить никто! Означало ли это, что и Першину не стоит реагировать на попытки унижения со стороны уголовника по кличке Граф, а нужно…

Ведь Амадей деньги брал? Брал, просил даже и обижался, когда ему платили слишком мало! Брал у врагов и обидчиков — Колоредо, Штуппаха, Марии Терезии…

Нет! Нет!

Першин схватил чек со стола и спрятал в папке под номером 2 — между листом 324 (фотокопией письма племянника Бетховена Карла от 7.5.1825) и 325 (нотным автографом струнного квартета), после чего намазал клеем полоски бумаги и наклеил их на завязанные узлами тесемки.

«А вот меня унизили!.. Одной мыслью, что я за деньги способен убить, унизили. Неужели я дал этому повод?.. — снова закурил Першин. С самого утра он испытывал одиночество и отрешенность, что случалось и раньше — с той разницей, что раньше он не воспринимал это как безвозвратную потерю себя. — К дьяволу! Так и рехнуться недолго!»

Вытряхнув пепельницу, он отключил плиту, запер фор-точку и сложил папки в большую туристскую сумку. Хотел позвонить, но опасение, что телефон прослушивается, заста вило его отдернуть руку.

До самой Масловки он ехал по ночной Москве, напрягаясь всякий раз, когда в зеркале отражался свет фар, и всякий раз сворачивал и петлял, если машина шла следом за ним больше двух кварталов, тем самым проверяя, нет ли за ним слежки, и удлиняя свой маршрут. На Савеловском проспекте остановился у автомата, некоторое время сидел, приглядываясь к машинам, но ни впереди, ни сзади ничего подозрительного не заметил.

«А зачем ему теперь за мной следить? — подумал он, на кручивая диск телефона. — Раз я не заявил в первый раз, не заявлю и во второй. Все — куплен! Даже если бы волшебное слово на голубом листке не исчезло — о чем оно могло бы свидетельствовать? Разве только о слабоумии заявителя…»

— Алло? — послышалось наконец в трубке.

— Привет, — торопливо заговорил Першин. — Ты не спала?.. Впрочем, все равно уже… Мне нужно увидеться с тобой.

— Господи, кто это?

— Першин.

— Володя?.. — в голосе зазвучала тревога. — Что-нибудь стряслось? С Верой?..

— Нет же, нет. Ты одна?

— А с кем мне быть-то?

— Я сейчас приеду.