Реквием по братве

Громоздкий, тучный, с седым ежиком на голове, будто гора с подснеженной вершиной, Рашид Львович Бен-оглы был из тех людей, про которых уважительно говорят: он сделает. О каком бы дерзком предприятии ни шла речь — он сделает! Коротко и ясно. И так говорят до тех пор, пока в атмосфере вокруг этого человека начинают происходить какие-то

169 странные колебания, и тогда фраза начинает звучать так: надо сделать для него. Этот момент означает, что человек, подобный Рашиду-борцу, достиг жизненной вершины — и это уже навсегда. Теперь отношение к нему окружающих, полное почтительного трепета, может изменить только смерть.

Известие о пропаже любимого племянника Арслана он получил на уик-энде, проводимом в загородном поместье в Петрово-Дальнем. Прибежал запыхавшийся нукер Муса и, пряча стыдливо глаза, доложил, что двое суток назад Арслан ближе к вечеру отправился в казино «Манхэттен», что в Замоскворечье, провел там время до трех часов утра, проигрался немного, оставил около десяти тысяч баксов, сел в свой серебристый, известный половине Москвы «Линкольн-люкс» и отбыл вроде бы на свидание с какой-то дамой. С тех пор о нем ни слуху ни духу.

Рашид-борец поднял на нукера тяжелый, бледно-оранжевый взгляд.

— Почему пропал? Кто сказал, пропал? Гуляет где-то… Кто не знает Арслана?

— Нет, господин, — Муса боялся встретиться глазами с Рашидом и смотрел в пол. — Звонили из офиса. У него была назначена деловая встреча с англичанами, очень важная. Он не мог ее пропустить.

— Почему не мог? Арслан — и не мог? Он же лоботряс.

Бледный оттого, что приходится возражать хозяину, Муса сказал:

— Это не тот случай. Англичане везли ему большой, приятный подарок… Мальчик исчез, господин.

Рашид-борец с любопытством разглядывал Мусу, рискнувшего явиться с дурной вестью, но беспокойства не испытывал. Не верил, что кто-то мог обнаглеть до такой степени, чтобы покуситься на его родича. Коротко бросил:

— Ищите, — и, обойдя несчастного нукера, окостеневшего посреди гостиной, прошествовал к бассейну. Распустил кисти парчового турецкого халата, не спеша, заранее блаженно пофыркивая, погрузился в хрустальную, нагретую до двадцати пяти градусов воду. Около часу бултыхался, как тюлень, выплескивая воду на мраморные плиты. Обычный утренний моцион. При своей огромной мышечной массе Рашид-борец много времени и сил тратил на то, чтобы не ожиреть. Ожирение грозило ему полной неподвижностью, как это случилось когда-то с железным Али; неподвижность хуже смерти. Собственно, это и есть смерть, только перегруженная желаниями, которые не могут осуществиться. Ничего на свете не боялся Рашид-борец, но иногда с тоской размышлял о невероятном положении, в котором находится мужчина, не способный овладеть трепещущей от страсти женщиной, переплыть реку или кулаком сбить с ног врага. За грехи бывают разные наказания, но такое, наверное, одно из самых суровых.

Запыхавшись, он вылез из бассейна и разлегся на поролоновом матрасе, косясь сразу на три, расставленные в необходимом порядке лампы Чижевского. Чтобы спастись от воображаемой беды, Рашид использовал все известные ему достижения науки, ежедневно по два-три часа изнурял себя лечебными гимнастиками, и единственное, что не мог заставить себя сделать, это посидеть на какой-нибудь новомодной диете, на чем настаивал его личный врач профессор Шлессер-зон. Еще ему плохо удавались пятилитровые очистительные клизмы на травяных настоях, хотя тот же Шлессерзон убеждал, что без них современному культурному человеку не обойтись. Рашид ему верил и старался изо всех сил, но могучий организм сопротивлялся проникновению в задний проход резиновой груши, может быть, на подсознательном уровне путая ее с одушевленным предметом. И смех и грех. Даже сразу трем опытным медсестрам не удавалось вогнать в него зараз больше литра настоя, а это, как говорил врач, было то же самое, что для слона дробина. Рашид-борец и сам знал, что лучше ничего не делать, чем делать что-то наполовину…

К нему подлетели две массажистки, турчанка Зузу и хохлушка Галя, и с веселым клекотом взялись охаживать ловкими кулачками его бугристую тушу. Он любил их обеих, но предпочтение все же отдавал турчанке (подарок Наюр-бека из Таджикистана), возможно, потому, что смуглоликая Зузу не понимала по-русски ни бельмеса, да скорее всего вообще не понимала человеческих слов. Беленькая и черненькая, обе пухленькие, со светящимися глазками, неистощимые на озорство, они действовали на него умиротворяюще. После их массажа он впадал в блаженную дрему и несколько минут словно плавал в юных грезах, размягченный, с оттаявшим сердцем. Но сегодня не вышло. Муса испортил утро, все же засадил маленькую занозу в сердце.