Реквием по живущему

Но только он ошибается, и через час я возвращаюсь, я почти бегу и не задерживаюсь больше на пороге — нет времени: мне надо поспеть до рассвета,— и тормошу обмякшее тело, схватив его за грудки, давлю подступающую к глотке тошноту от невыносимого перегарного духа, и начинаю шепотом, но очень скоро едва не срываюсь на крик и повторяю в тупое, отекшее от сна лицо: «Я был там!.. Я видел... Я знаю!..» — повторяю до тех пор, пока не искажается оно от боли, пока не приподымаются веки. Тогда бегу я к очагу и ворошу под золой непослушные угли, а после снова трясу за грудки и шепчу (а может, кричу, а может, прошу, умоляю), «Сперва ты рисовал утес... Потом придумал лань. Я знаю!.. Ты увидел девчонку и нарисовал на утесе лань... И прятал ото всех, но как-то раз не выдержал и подстерег ее, и показал ей... Просто развернул и показал. Ведь больше ничего не нужно было! И даже слов. Она бы и так поняла. Но ты сказал ей, кто такая лань. Ведь ты сказал ей?.. И отравил ее своей любовью, но испугался в то поверить и сбежал в крепость, чтобы продать там этот страх — страх за свое одиночество... или страх за то, что не сможешь его обменять, ты же знал, что Сослан не позволит!.. Ты струсил, но не сознался в том себе!.. Ты струсил впервые, а потому испугался еще в своей трусости и решил положиться на случай, и взял с собой в крепость еще и другую — ту, с водопадом,-— и предоставил право выбора судьбе, и судьба (какой-то чертов лавочник, никогда до того и не слыхавший про наши края, но купивший скопом их красоту заодно со страхом твоим) выбрала лань на утесе, но только ты и представить себе не мог, что выбирает она разом в двух местах!.. Ты не мог и представить, что судьба — это не только лавочник, это еще и девчонка, поверившая в то, что она лань, желавшая тебе Доказать, что она больше лань, чем чья-то дочь... Теперь я знаю все! Только вот в голове не укладывается, зачем тебе понадобилось говорить ей, что едешь в крепость?.. Зачем ты ей сказал, что едешь продавать картину? Скажи, зачем?!»

А он, разжав мои пальцы, отбросив их от себя, качает отекшим лицом. Потом открывает рот, но тут его душит кашель, и лицо становится багровым, а глаза полны слез. Он хрипло говорит: «Ты ничего не понял. Ее не я убил. Ее убила моя ложь».— «Ты обманул ее? Что ты сказал ей?» А он мотает головой: «Нет. Не то. Я показал, а не сказал. Я показал ей ложь. Ту картину...»