Реквием разлучённым и павшим

Если же попадешь в Азанку… Начальница там — Карасева. Человек! Кроме того, что сама специалист толковый, обслуга и врачи у нее больше из мужиков-политических… Там и мамочный пункт есть, где рожают мамки-зычки. Воровкам там, ну, вообще уголовницам с бытовыми статьями здорово светит — их актируют и по актировке досрочно освобождают вместе с дитем. Ясно, бабам прямой смысл забеременеть, тем более что мужиков хватает — конвой ВОХР, разные придурки и бесконвойные. Мамок хорошо кормят, пока дите живое, а умрет — не горюют долго — они уже отъелись и новых мужиков ищут. Тут и под-харчиться у них можно, а там, глядишь, и в зоне остался. Вот они, мозги-то!

Так заведено было и, наверное, не только в Востурал-лаге. Сангородки-больницы были оазисами, домами отдыха и санаториями для уголовников-бытовиков — бандитов, воров, убийц, насильников и прочего, по выражению начальства «социальноблизкого элемента». Им проще попасть в придурки, в ВОХР, «жениться» или «выйти замуж». Начальство это знало и не пыталось пресечь нарушения лаг-режима. Наоборот, особенно надежных, проверенных на преданность и приближенных поощряло «путевками» в сангородки для отдыха и утоления плоти…

И стала голой разновидность новой морали и любви, само зарождение которой и дальнейшее культивирование началось с недоброй памяти начала тридцатых годов.

После полудня к санитарке родильного корпуса санго-родка Азанки Люське приехал «муж» Гришка, здоровый, черный, с пронзительными темными глазами и цепкими большими руками. Гришка, как и Люська — невысокая, простоватая, начинающая рыхлеть молодая женщина, — был уголовником-бытовиком. На воле он занимался грабежом, она специализировалась по квартирным кражам. Это не мешало Гришке свободно разгуливать без конвоя и быть комендантом ОЛП-5 самой Азанковской пересылки, то есть рукой и ногой начальника.

По документам Гришка прибыл в сангородок в принудительном порядке — для лечения застарелой гонореи, что освидельствовал медпункт ОЛП-5 и подпись с печатью самого начальника.

На пороге проходной Гришку встретила Люська, шатнулась к нему, но Гришка и смотреть на нее не стал — ткнул в бок и что-то промычал. Люська опрометью кинулась в барак готовить еду, а Гришка важно прошествовал в корпус «первой терапии». Показав направление и печать начальника доктору Арсеньеву, так и не осужденному с 1937 года, но просидевшему девять лет под индексом КРА[23], Гришка сказал:

— Эту липу справь, когда бабы приедятся. Они и еду для меня будут брать — стол пятый. Пока…

Возмущенный Арсеньев не успел выговорить и слова, как Гришка удалился с хозяйским видом. Прошествовав по дорожкам сангородка, он уселся на скамейку «пятачка» — круглой клумбы с радиально расходящимися от нее дорожками, обильно усаженными неказистым белым табаком. Гришка поправил гармошку сапог и сделал вид, что задумался. Жесткое сухое лицо его деланно нахмурилось, заиграли скулы, и стало видно, как он некрасив и убог духовно, груб и силен физически…

Гришкино одиночество длилось недолго. Из бани напротив выскочила юркая, смазливая бабенка Нюрка по прозвищу Чубчик, с только что закрученными буклями волос, прямо по клумбам, млея, пошла к Гришке.

— Сокол мой, — пропела она, — заждалась!

— Дура! — процедил Гришка, но лицо его разгладилось, глаза ощупали Нюркину фигуру, посерьезнели, и он снисходительно и неестественно улыбнулся.

— Вот, таким-то я тебя и люблю… — еще нежнее пропела Нюрка, до истомы в ногах, упиваясь видом здорового мужика.

— Дура! — еще раз протянул Гришка, с усилием отводя глаза от Нюркиных округлостей.

— Вот даст тебе Люська…

— Миленький, лишь бы ты был со мной. А старую стерву Люську уж как я разделаю.

Нюркины глаза дико блеснули — мужик-то был рядом и что могли стоить угрозы какой-то уже стареющей бабы на пути к эдакой красотище.

Гришка для вида упирался, когда Нюрка потащила его в баню…

Через час Гришка невозмутимо сидел на нижней наре двухъярусной «вагонки» в общем мужском бараке. Перед ним на тумбочке стояла миска жареной картошки, залитая омлетом на американском яичном порошке, раскрытая банка американской же свиной тушенки и литровая банка с молоком. Между ломтями хлеба лежали леденцы, разбросанные в умышленном беспорядке.

Выздоравливающие работяги, выписанные из больничных палат перед отправкой в лес, голодными блестящими глазами пожирали снедь и готовы были гадами ползти к ней по первому зову из любого угла длинного барака.

Люська сидела напротив, глотая слюну и будучи не в силах оторвать взгляд от густого пучка черной шерсти, выглядывающей из выреза Гришкиной майки. Унимая расслабляющую дрожь в коленках, она в который раз уже предлагала суженому попробовать отобранную у кого-то еду.

— Гришенька… — в истоме робко выдохнула, Люська. — Отведай!

А Гришка продолжал смотреть в окно и молчал. Наконец он удостоил взглядом тумбочку, взял ложку, зачерпнул картошку, вывалил в рот и, уставившись в одну точку, начал медленно жевать.

Люська чуть заметным движением выразила восхищение.

Гришка взял банку, набрал полный рот молока и неожиданно прыснул все содержимое в Люськино лицо!