Реквием в Брансвик-гарденс

Он намеревался что-то добавить, но теперь, оставшись наедине с Рэмси, не знал, что ему можно сказать. Их разделяло целое поколение. Парментер был для него старшим во всех отношениях. Он спас Кордэ, тогда находившегося в отчаянии, исполнившегося такого отвращения к самому себе, что ему даже приходили мысли наложить на себя руки. Именно Рэмси терпеливо учил его другой, лучшей вере – подлинной, а не той, плоской, полной самодовольства и ограничивающейся одними воскресными службами, к которой он привык. Каким же образом он теперь может заставить старшего товарища обратиться к своей трагедии и заставить его рассказать о ней, когда тот явно не хотел этого?

Или же он хотел? Рэмси неуютно пошевеливался в своем просторном кресле. Руки его перебирали бумаги, а взгляд то обращался к Доминику, то опускался к столу, то снова устремлялся вверх.

– Вы хотите поговорить о случившемся? – спросил Кордэ, не зная, не вступает ли он на запретную территорию. Однако молчать далее было просто трусливо.

Парментер не стал изображать непонимание.

– А что здесь можно сказать? – Он пожал плечами. На лице его застыло недоуменное выражение, и Доминик понял, что за попытками этого человека соблюдать деловитый нормальный фасад прячется подлинный страх. – Я не знаю, что произошло. – Лицо его напряглось. – Мы поссорились. Она в гневе вылетела из комнаты, накричав на меня. К стыду своему, должен признать, что я отвечал ей столь же оскорбительным образом. После этого я возвратился к столу. Не знаю, слышал ли я после этого что-то еще. Я не обращаю внимания на домашние звуки, случайные стуки и крики… – На мгновение он отвлекся от темы: – Помню, как одна из служанок вылила ведро воды на ковер в библиотеке, когда мыла окна. Эта девица визжала так, словно на нее набросились грабители. – Его лицо чуть просветлело. – Такой был вопль! Весь дом подняла на ноги. А кроме того, эти вечные мыши…

– Мыши? – растерялся Доминик. – Они же крошечные… пищат тихо…

На мгновение в глазах Рэмси вспыхнул огонек веселья, но тут же погас:

– Они-то тихо, а вот служанки очень громко кричат, Доминик, когда видят мышей. Я давно боюсь, что от визга Нелли разлетятся канделябры.

– Ах да, конечно. – Кордэ понял свою ошибку. – Я не думал…

Вздохнув, его собеседник откинулся на спинку кресла:

– С чего бы? Вы стараетесь быть полезным. Я вижу это и ценю ваши старания. Вы предоставляете мне возможность сообщить вам, отягощает ли мою совесть жуткое бремя… то есть сказать, сталкивал ли я Юнити с лестницы, преднамеренно или случайно. Вам было нелегко обратиться ко мне по этому поводу, и я ценю ту отвагу, которая вам для этого потребовалась. – Он посмотрел своему младшему товарищу в глаза. – Быть может, поговорить об этом станет для меня облегчением…

Доминик ощутил, как его охватывает паника. Он не чувствовал готовности к предстоящему объяснению. Что если Рэмси сознается? Связывает ли его, Кордэ, в таком случае обет молчания или просто безмолвное сочувствие? Что тогда делать? Убедить Рэмси все рассказать Питту? Но зачем? Помочь ему направиться к покаянию перед Богом? Но понимает ли сам Парментер, что натворил? Именно это и было самым важным. Посмотрев на своего друга, Доминик не заметил на его лице признаков страшной вины. Страх, конечно, заметить было нетрудно, как и долю сожаления и некое понимание кошмарности ситуации. Но не вину в убийстве.

– Да… – Кордэ судорожно глотнул и едва не поперхнулся. Он сложил руки на коленях под столом, так, чтобы собеседник не смог увидеть их.

Рэмси улыбнулся чуть шире:

– Ваши мысли отражаются на вашем лице, Доминик. Я не намереваюсь перекладывать на ваши плечи бремя собственной вины. Самое худшее, в чем я могу признаться, – это в том, что не жалею о ее смерти… Ну, не настолько жалею, как следовало бы жалеть о смерти другого человеческого создания, молодого, полного ума и энергии. Мне не следует думать, что, если судить по ее поведению, она не была, как все мы, способна на нежность и надежду, на любовь и боль. – Он прикусил губу, глаза его были полны смятения. – Разум напоминает о той трагедии, которая разлучила ее с жизнью. А чувства уверяют в том, каким облегчением стала для меня возможность не слышать этих наглых утверждений о том, что человечество, а особенно мистер Дарвин, превыше всего. Со всею страстью и настойчивостью… – Священник так стиснул подвернувшееся под руку перо, что оно переломилось. – Я не хочу быть всего лишь организмом, по воле случая происшедшим от обезьяны! – В голосе его слышалось близкое к слезам напряжение. – Я хочу быть творением Бога… Господа, создавшего все вокруг меня и заботящегося о своем творении, который искупит все мои слабости, простит мои ошибки и грехи, каким-то образом распутает закрученный клубок наших жизней и в конечном итоге приведет их к какому-то порядку. – Голос его превратился в шепот: – И я больше не могу в это верить, кроме тех мгновений, когда остаюсь в одиночестве… ночами, когда прошлое словно возвращается ко мне, и я могу забыть все книги и споры, как это было когда-то.