Религия и нравы русских

Отчего и ухватятся скоро за его идеи славянофилы, отчего графа станут сравнивать с А. С. Хомяковым в ревности о теократическом синкретизме, отчего вскоре К. Н. Леонтьев заговорит о «подмораживании России» и станет таким же «пламенным реакционером» (словцо Бердяева о де Местре), как сам граф. И не зря в роковые годы уже падающей России, в уже закипавшей последней революции имена Леонтьева и де Местра объединит в студенческой работе почти мальчик Василий Жураковский. Этой его работой в Киевском университете руководил тогда, в 1916 г., отец Василий Зеньковский. Однако, судя по неуклонному свету пути и мученической кончине ставшего впоследствии священником Василия Жураковского, он и при написании работы, получившей тогда золотую медаль, уже не только оглядывался на учителя. Он и сам слышал уроки великих предшественников и торопился своей работой подхватить, а там и опытом жизни подтвердить великую консервативную идею не безумного слепого бега за ненасытной новизной времени, а ясного стояния в Боге и традиции.

Но только остановить было уже ничего нельзя. «Мы вольные птицы», нам непременно надо «туда, где за тучей белеет гора». То, что для де Местра было смущающими «анекдотами» об опасной недисциплинированности церкви, к сожалению, на тот час было в России правилом. Посмотрите «Пути русского богословия» о. Георгия Флоровского о предшествующих Босси и де Местру и современных им летах — что там происходило в русской Церкви. Там «анекдоты» будут «покруче». Чего будет стоить один певец Петра Феофан Прокопович, относившийся к русскому духовенству (будучи фактически его главой) с открытым презрением. Да и к иерархии тоже, а это уже шатало последние опоры и без того лишенной патриарха церкви: «Лучшими силами своей души, — цитирует «лирические» прокоповичевы признания о. Георгий Флоровский, — я ненавижу митры, саккосы, жезлы, свещницы, кадильницы и тому подобные забавы». Душа его тосковала по реформации, и тут он также мало переведывался с совестью и традицией, как Петр.

Да и возможно ли церкви устоять в истине, когда государство летит на Запад и летит со времен Петра неостановимо, склоняясь в лучших умах к масонству, к безрелигиозному аскетизму, мистическому любопытству, а в умах «пониже» — к цветению сект, когда повсюду заводятся меннониты, молокане, скопцы, гернгутеры и хлысты? Когда апокалиптическая мечтательность через день ждет антихриста, а человек не может как следует встать на ноги в «житейском море» под встречными волнами своего и чужого. Даже у ярчайших светильников XVIII в. митрополита Платона и святителя Тихона Задонского историк церкви видит часы печали и тоски и «безбытную обнаженность души».

Государи с Петра мечтают об объединении церквей (Петр грозит побить противников палкой). Александра воспитывает протоиерей Андрей Самборский, возросший в Лондоне, предпочитающий цивильное платье и бритую бороду и не любящий родных установлений. Во Франции выходит утопический Томас Мор, переведенный Руссо и тотчас почтительно отрецензированный у нас Н. М. Карамзиным. Издатель А. Ф. Лабзин, воспитанный на Сен Мартене, Бёме и Фенелоне, потчует русского читателя расплывчатой всемирностью и «единой религией сердца», от которой действительно недалеко до того, чтобы «вообще покончить с религией».

А там за дело берутся И. В. Лопухин и М. М. Сперанский, да и все русские ложи, стесняющиеся «темноты» русского духовенства и озабоченные его преобразованием «на разумный лад». Является богословие в лентах и звездах, парад цветных умов и холодного мистицизма. Эпоха дышит утопией, ожиданием всеобщего счастья (Александр государственно декларировал «осчастливливание России») и «правами человека», о которых де Местр пишет чуть не с ненавистью, ибо по своей родине знает, как скоро такая всеобщность делает нацию толпой.