РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ

Это очень туманная философия, но тем не менее она сыграла в истории человечества большую роль. Вот эта вторая часть бога, которая обнимает мир, этот разум — Логос (это слово значит — знание), это и есть сын бога. Поскольку бог сам существует, это есть бог–отец; поскольку он мыслит, постольку он содержит в себе свою противоположность — мир, это есть сын — Логос. Сотворение мира—это акт, в котором бог представляет себе все миры. Когда он представляет себе их все вплоть до зла, это есть истечение из бога, истечение через Логос. Но, с другой стороны, раз этот мир истек из него, — в нем живет страшная тоска вернуться назад к безусловному божьему величию и благости. Вот эта тоска • мира вернуться назад — это есть вера, надежда, любовь, все, что есть хорошего в мире. И мы, конечно, можем в вере, надежде и любви прибегать к богу, но не можем постичь самого бога, он — абсолют и замкнут от нас. Мы можем постичь только это второе лицо, бога–сына, а то, что в нас самих живет, эта тоска по божеству, это есть как бы тень от света бога, это есть дух божий. Так у Плотина являются все эти три лица троицы.

Простой ум христианина до сих пор знал так: в Иерусалиме был распят Иисус из Назарета, он был великий праведник, он пострадал за грехи всех душ, и бог через него будет прощать тех людей, которые будут веровать в Иисуса Христа.

Скоро он придет судить живых и мертвых и установит царство правды для тех, кто в него верит и идет по его пути. Это просто. Но дальше начинается темная премудрость мудривших христианских бар: он сын божий, он предсуществовал, он—Логос… и т. д. Тут у всякого начинает кружиться голова. Простой человек этого не мог понять.

Между тем, под влиянием этих риторов и философов, церковь все более и более приходила к тому представлению, что тот, кто не знает истины про бога — погиб. Тогда они стали спрашивать: как веруешь, сын мой, как насчет троицы полагаешь, что это—один бог или три? Если спрашиваемый отвечал — я полагаю, что бог один, а не три, то его могли изгнать из церкви, а впоследствии таких людей жгли. Ну, а другой скажет — пусть их три: отец, сын и дух святой. И за это позднее жгли, потому что это тоже неправильно. Или возьмите другой вопрос. Если Христос — бог, то как понимать, что он сошел па землю и страдал? Разве бог может страдать? Нет. Значит он не страдал. Тогда одни говорят, что раз он не страдал, значит, делал вид, будто страдает. За это их жгли, потому что говорят: Христос был настоящий человек и мог страдать. Когда же ариане[118]

говорили, что Христос — человек, но бог сделал его равным себе за заслуги, за это опять жгли, потому что утверждали, что Христос был с самого начала веков бог.

Между тем, эти путаные догматы захлестнули церковь, эти споры несколько позднее, n V—VI веках, начали прямо душить ее, люди друг друга истребляли, жены расходились с мужьями, брат восставал на брата, целые народы вели между собой войны из–за того, чтобы определить, сколько в Христе было человечности, а сколько божества, или как понять, что под видом хлеба и вина мы принимаем его плоть и кровь. Из–за этого, как вы знаете, еще в XIV—XVII веках люди вели войны и отправляли друг друга на костры.

Всю эту галиматью, всю эту невероятную чепуху принесла в христианскую церковь тогдашняя интеллигенция.

И теперешняя богословствующая интеллигенция продолжает жить отсветами этих догматов. Я не хочу сказать, что догматы — чепуха сплошь. Часто в них заключаются интересные философские мысли, но что это есть вещь неважная по сравнению с христианской моралью, это бросается в глаза каждому. Христианская мораль, учение любви и мира, ожидание второго пришествия и царствия божьего на земле — это есть демократические черты христианства, а вся эта догматическая дребедень есть порождение духовенства, в которое широкой волной влилась интеллигенция.

Второе, очень важное изменение, которое было внесено в жизнь церкви вхождением в нее высших классов, — это изменение ее внутреннего строя.

Я уже говорил, что диаконы, пресвитеры[119], епископы[120] приобретали все большее и большее значение. Догматизм сделал то, что все брали себе в правило верить так, как верит епископ. Епископы приобрели колоссальное значение. Часто епископы учили различно. Иногда двое соседних вели между собой распри. Но и в представлении мирянина произошел страшный переворот. Раньше он считал, что он и Христос — вот в чем сила. И Павел на этом настаивал. «Все они, — говорил он, — священники». Он настаивал на уничтожении какого бы то ни было жречества. А тут установилось жречество в такой мере, что оказалось, что литургию может совершать только священник, крестить может только священник, целый ряд функций мистического характера, посредничество между человеком и богом, выполнение целого церемониала, который якобы особо действует на бога, — все это теперь сделалось достоянием именно представителей старейшин, которые не были старейшими по годам, но рукополагались на это епископами.