Рельсы под луной

– Никодимыч, – говорим мы, два таких из себя городских комсомольца. – Колдовства нынче вроде и не бывает. Ну, может, в старые времена…

Он посмотрел на нас как на несмышленышей:

– A вы все хорошенько припомните и соберите в кучу. Как китаец выделывал всякие штуки. Каким Леха вернулся и про что кратенько поминал. И что с ним было потом.

Получается так, что нам вроде бы и крыть нечем: действительно, все укладывается аккуратненько, как патроны в автоматный диск. И тут начало мне казаться, что слиточек в кармане галифе, в тряпочку завернутый, словно бы жжет ляжку, будто вдруг раскалился. Даже руку засунул – нет, нормально. Конечно, теплый из-за того, что я его который день таскаю в кармане, но и не раскаленный. Вынул руку – опять жжет. Умом-то я понимаю, что все это чисто от нервов, что Никодимыч своей чертовщиной сбил меня с панталыку, вот и мерещится невесть что, а на самом деле ничего такого и нет. Но вот поди ж ты – жжет, зараза…

Не вытерпел я, достал его из кармана, размахнулся… Только Никодимыч перехватил мою руку и шипит:

– Ты что, дура? А найдет кто? Тебе повезло, а ему, может, так не повезет… Мало ли что и мало ли как… Тут нужно подыскать местечко поукромнее, чтобы – с концами…

Узел с золотом Никодимыч таскал в «сидоре» еще два дня, и ничего такого с ним не случилось. Только однажды пожаловался:

– Пакость всякая снится, будто привязали к стулу и насильно кино крутят…

– Что? – говорю я.

– Да так, дрянь всякая…

В последнюю ночь мне тоже начало… сниться. Коридоры какие-то длиннющие, и кто-то следом крадется, оглянешься – никого не видно, но точно знаешь, что оно за поворотом притаилось, выжидает, чтобы кинуться и сожрать. Чащобы какие-то, продираюсь в одиночку, а по сторонам ветки тихонько похрустывают, и откуда-то я опять-таки точно знаю, что там что-то плохое… Еще дрянь какая-то, которую потом вспомнить не удается. Равиль помалкивает и ничего не рассказывает, но глядит утром странно…

Потом нам повезло. На пути оказалась река – широкая, должно быть, глубокая, и мост не подорван. Не успели, видимо, японцы. Пока проходили танки, нас, пехоту, держали на берегу, а лес там густой. Улучили мы момент, отошли якобы оправиться, шмыгнули к воде. Положили в узел и монету, и слиток, завязали крепко, Никодимыч размахнулся что есть мочи – и закинул его подальше. Только булькнуло. А уж нашел потом кто-то это чертово золото или нет – откуда мне знать? Лучше б не находил.

А с нами троими, в общем, все обошлось. Только Никодимыча малость поцарапало осколком, да я однажды, в уличном бою, несясь со всех ног, ляжкой стукнулся об угол дома так, что синячище получился с блюдце и долго не сходил. Дом был кирпичный, добротный. А так – ничего, все живы остались.

Это было…

Воровать – нехорошо

Для того, кто прошел войну с немцами, японская представилась какой-то… несерьезной, что ли. Нет, конечно, люди гибли, но по размаху никак нельзя было сравнивать. Когда воевали с немцами, у них за спиной была Германия, откуда могучим потоком шла техника, пополнения, все прочее. Они к тому же, назовем вещи своими именами, с определенного момента Родину защищали изо всех сил…

С японцами обстояло совершенно иначе. Во-первых, их Квантунская армия регулярно получать вооружение и подкрепление никак не могла. Что было на тот момент, с тем и воевали. Во-вторых, что очень важно, они находились не у себя дома, за морем, на враждебной, по сути, территории, с глубоко враждебным населением. Китайцы их ненавидели, пользовались всякой возможностью, чтобы напакостить.

И наконец, у нас была силища. У них большая часть солдат и офицеров боевого опыта не имели вообще – ну, кое-кто побывал на Хасане, на Халхин-Голе, воевал с китайскими партизанами. Только против нас такой опыт не годился, туда вошли в основном части с богатым опытом, и наше превосходство ощущалось буквально во всем. Танки у них были гораздо хуже наших. Авиация добротная, в общем, но превосходство в воздухе за нами. Дрались они хорошо, яростно дрались – но солдатская отвага никогда не заменит превосходства в технике и боевого опыта. Бои были, а крупного сражения ни единого. Их главные силы мы расколошматили дней за двенадцать, дальше уже случалась мелочовка…

Но я не о войне. Я про двух прохвостов…

Очень важное дело – настрой солдат. Но настрой был этакий своеобразный. Нет, никакой беспечности или шапкозакидательства, но это была другая война. Мы ломили, у нас было несомненное превосходство, они оборонялись, отступали без крупных контратак. В каком-то смысле мы их гнали. А такая война создает у солдата соответственный настрой. Чуточку он разбалтывается, можно смело употреблять такое определение. Чуток расслабляется. И все отрицательные качества, имеющиеся у человека, лезут наружу почище, чем в той же Германии.

Была у меня в роте, во втором взводе, этакая паршивая овца. Федя из Мелитополя, чтоб его. Отсидел он перед войной за какой-то пустяк, вроде бы за пьяное хулиганство – но любил, особенно перед молодыми, изображать из себя матерого бандюгу. Две наколки, по фене ботает, на некоторых действовало.