Рембрандт

Только сейчас он почувствовал, как устал за весь этот год. Но то была счастливая, блаженная усталость. Усталость дерева, взрастившего обильные плоды; блаженная усталость матери, родившей дитя; усталость набухших влагой туч, разразившихся бурным дождем.

Дождь, ах, этот дождь! Он вечен. А одиночество и ничтожество смертных преходящи. Они лишены простоты и величия дождевой стихии. Дождь неизменно возвращается на землю, он изливает свою влагу, влага испаряется, переходит в туманы, а они сгущаются в облака, чтобы снова прийти к людям и величественно и просто пролиться на землю.

Дождь лил не переставая. И дождь приносил утешение.

На душу мастера постепенно нисходило спокойствие.

XII

Потянулись ненастные месяцы. День за днем дождь и ветер. Над крышами домов холодное осеннее солнце.

Деревья в печальном бронзовом уборе увядания. Близится суровая снежная зима. Наступают первые вьюжные месяцы.

Поздней осенью у Хендрикье родился мертвый ребенок. Тихо рыдая, простилась она с ним. Рембрандт почти не разговаривал. Фамильную библию больше не открывали. Мастер больше не стоял в раздумье у окна, глядя на чаек. Запершись на засов в своей мастерской, он принялся гравировать по металлу. Святое семейство — какая нежность в облике кормящей матери, и эта кроткая заботливость отца… Огромная любовь окружает завернутое в пеленки, плачущее дитя, святое дитя…

Готовые рисунки так и вылетали из-под руки Рембрандта.

Опять к нему приходят люди с заказами на портреты. Иностранцам, находящимся в Амстердаме проездом, известно только одно имя: Рембрандт. Теперь Рембрандт может назначать высокие цены и обходиться со своими клиентами так, как ему заблагорассудится. Ван дер Гельст исподтишка ругает Рембрандта и сам получает теперь заказы от корпорации стрелков, которая когда-то осталась недовольна странной картиной Рембрандта «Ночной дозор». Рейсдаль чрезвычайно рад, что мастер не пишет портретов, и тайно подстрекает против Рембрандта мелких художников, которые бывают у него в доме. Повсюду зависть, злоба. Эти людишки, которые клевещут на Рембрандта, от него зависят. Мрачная сила его новых произведений так велика, что никто не свободен от их воздействия: все подражают ему, иногда сами того не сознавая.

Заказы. Деньги. И расточительность.

В комнатах Рембрандта вновь накапливаются драгоценности и редкостные сокровища искусства: рисунки Дюрера и Микельанджело; кривые турецкие сабли; безукоризненной чистоты страусовые перья; появляется арфа с золотой инкрустацией; маленькие бронзовые статуэтки, совершенные по форме и материалу; роскошный пергаментный манускрипт с цветными миниатюрами, исполненными лазурью и золотом.

На этот раз Хендрикье не упрекает Рембрандта в расточительности. Она ни в чем его не упрекает, хотя и видит, как тают деньги. В ней вновь пробуждается нежность к Рембрандту. Вновь наступают зимние ночи, полные любви, обоих волнуют жаркие воспоминания о тех днях, когда они пришли друг к другу: она — в страхе и смущении, он — ввергнутый в отчаяние чувством собственного бессилия. Пышной манящей красотой расцвела его молодая жена. Никогда еще она так не нравилась Рембрандту. После беременности она даже стала гораздо красивее, чем была раньше; страсть и любовь, нежность и горе словно преобразили ее красоту, придав ей особое чувственное очарование, и от этого так упоительно радостны часы их любви. Иногда, среди ночи, пьяный от счастья Рембрандт, закутавшись в одеяло, встает и приносит холст и кисти. Он пишет любимое тело во всей его наготе — оно покоится между тяжелыми пурпурными драпировками полога, освещенное робким золотистым мерцанием ночника.

Маленькая служанка из Рансдорпа робеет и пугается. Она не понимает такой странной любви. Даже в полумраке слабо освещенной спальни она натягивает на себя простыню и опускает глаза от одной мысли, что множество чужих глаз будут разглядывать ее нагую. Она готова умолять Рембрандта, чтобы он отставил холст и отложил кисти, чтобы он не показывал ее всему свету, — ведь известно, что они не венчаны. Но мастер настолько поглощен творением, выходящим из-под его рук, что она не произносит ни слова и молча уступает ему. И вот он пишет ее на супружеской постели, стыдливую и смущенную, с порозовевшими от чувственных радостей плечами и грудью. Поцеловав живую модель, он поднимает ее портрет своими крепкими, властными руками, не зная, что для него в эту минуту дороже: жена, подарившая ему себя, или картина, которая увековечила этот дар.