Рембрандт

Она почти перестала плакать, но руки его не выпускала. И вот, наконец, он услышал прерываемый слезами и поцелуями рассказ о том, что произошло.

Уже дважды к Хендрикье приходили посланцы из Церковного совета; дважды, угрожая ей страшными карами, от нее требовали, чтобы она порвала греховную связь с Рембрандтом. Но оба раза сна сумела, отчаянно обороняясь, отстоять себя. А сегодня к ней в третий раз неожиданно явился один из чернорясников и сказал, что она всего-навсего служанка и поэтому не смеет совращать хозяина. За этот проступок на нее накладывается кара: в течение года ее не будут допускать к причастию.

Сквозь слезы в голосе Хендрикье слышалось отчаяние:

— У меня язык не поворачивается повторить тебе, Рембрандт, как они это назвали… распутство, говорили они. И этот сегодняшний тоже был такой суровый, жестокий. Они не знают пощады… О, зачем я это сделала, зачем? Я боюсь, Рембрандт, ужасно боюсь… Мне так стыдно…

Волосы Хендрикье, выбившись из-под кружевного чепца, щекотали Рембрандту щеку.

У него зачесались руки, сжались в кулаки. Новость обрушилась на него, словно удар грома, но он не чувствовал себя сраженным. Наоборот, в нем закипела злоба, негодование, ненависть, требующая удовлетворения. Угрожать беременной женщине!.. Сколько мужчин ополчилось против одной-единственной женщины!..

Мысли неслись, обгоняя одна другую. Значит, эти увещеватели уже дважды успели побывать здесь. А она даже словом не обмолвилась! Не хотела его тревожить в его радостном творческом подъеме. Оберегая его, она молча приняла на себя все удары.

Он еще крепче обнял подругу.

— Хендрикье, дорогая, почему же ты ничего мне не сказала? Зачем же ты сама говорила с ними, а не позвала меня?

Она только покачала головой. Он гладил ее руки, нежные и мягкие, хотя она делала в доме всю черную работу.

— Хендрикье, моя милая… Разве нельзя было найти другого выхода?

Она взглянула на него, растерянная, умиленная необычной для него взволнованной заботливостью. На ресницах ее блестели слезы.

— Выхода не было… Они знали все… И про мертвого ребенка.

Голос Хендрикье задрожал от новых рыданий.

В Рембрандте вспыхнула старая неистовая жажда мести. Вечно люди стараются оскорбить его. Если его не предают друзья, то враги пытаются стать на его пути. А за что? Разве он вел более развратную и разнузданную жизнь, чем его собратья по гильдии художников? Разве не имеет он права, как все, на покой, на счастье?

Каким-то свистящим голосом он произнес:

— Неужели только из-за того, что в глазах церкви и властей ты не являешься моей женой, что не было у нас дурацкой свадьбы, которая давала бы тебе право жить в моем доме…

В его поцелуях и объятиях сквозит отчаяние, но они говорят Хендрикье больше, чем слова, которых он не мог найти.

— Позор на их головы! — гневно восклицает он. — Обидеть беременную женщину! Они хвастают тем, что досконально знают библию и могут, возведя очи горе, отбарабанить любой библейский текст. А евангелие они и читать забыли! Эти лицемеры придираются к каждому слову, требуют, чтобы никто шагу не ступил без их указки… Фарисеи, они постятся, молятся и только для виду выполняют заповеди господни! О, я знаю их, Хендрикье, знаю… Сколько раз, сидя на голой деревянной скамье в холодной церкви, я бывало дрожал перед ними и боялся суда божьего, которым они мне угрожали. Но теперь я поумнел. Я их презираю. Отныне я плюю на их косные законы, на их жалкое милосердие, на их жестокое учение о неумолимости рока…

Хендрикье в испуге прикрыла было ему рот рукой, но отняла ее, увидев лицо Рембрандта, потемневшее от любви и гнева.

— Они только и знают, что по воскресеньям утром, днем и вечером слушать слово божие, благую весть, которую им никогда не понять. А всю неделю они только и делают, что коварно шпионят за людьми, тайно выслеживают их проступки, требуют к ответу беззащитных женщин… простодушных и набожных людей сбивают с правильного пути, грозя адом и вечным проклятием! Но спроси их, какие речи ведут они со служанками, когда остаются с ними наедине, как они, прячась во мраке, под покровом ночи поступают с сиротами в церковных приютах. Разве я бывал когда-нибудь в вертепах, разве я грешил тайно, подобно им? Это мошенники, надевшие личину непогрешимости, вот кто они!.. А наша любовь, Хендрикье, не боится света; у нас с тобой нет ничего греховного, и ребенок, которого ты носишь под сердцем, это твой и мой ребенок…

Испуганная этим взрывом негодования, Хендрикье начинает плакать. Рембрандт мгновенно успокаивается. Дрожащими пальцами гладит он ее руки, с нежностью, взволнованно смотрит на нее.

— Я пойду к ним, — заявляет он решительно и грозно. — Я не могу примириться с этим. Я потребую у них ответа. Они совершают грех против любви, этой благороднейшей заповеди Христа…

Голос Рембрандта опять срывается, он в отчаянии.

— Хендрикье, Хендрикье, разве я меньше люблю тебя оттого, что не обвенчался с тобой? Хендрикье, скажи мне, разве я дурно поступил, что так далеко зашел в наших отношениях? Разве я дурно поступил, что сделал тебя моей? Я один виновен во всем, а они тебя преследуют…