Рембрандт

Так-то и решилась его судьба: вместо того чтобы молоть солод – сесть за мудреные книги.

А между тем мельницы махали огромными крыльями. Выходи на берег Рейна и любуйся ими! Сколько их? Одна, две, три… Десятки мельниц, и все день и ночь машут крыльями. Воистину крылатый город этот Лейден!

Только-только отпылали пожары и затихли стенания, а уж Лейден и семь северных провинций, верных принцу Оранскому, зажили прежней жизнью. Только одноногие нищие, только овдовевшие женщины, только пепел, все еще лежащий на пустырях, напоминали о лютом времени.

Вокруг шли разговоры о хлебе и солоде, о пиве и селедке. Люди, кажется, понемногу наедались, и разговоры теперь все больше вертелись вокруг денег. Как бы их заработать? Как бы их получше потратить, чтобы деньги снова породили себе подобных, но уже в большем количестве? Снаряжались корабли в дальние моря. Роттердам и Амстердам наполнялись многими заморскими товарами.

В мельнице пряный запах солода и аромат дерева, из которого сооружена мельница. Даже сама пыль привлекательна: она вроде бальзама для легких.

Отец лихо ворочает тяжеленные мешки. Кажется, ему в игрушку это, в веселую забаву. Геррит и Адриан не отстают от отца. Но ведь и сам Рембрандт, которому семейным советом уготована судьба ученого мужа, тоже ловко кладет себе на спину такие же мешки. Это вроде бы тоже в забаву.

Отец говорит ему:

– Лучше шел бы к себе и занялся книгой.

– Сидел с нею полдня.

– Еще посиди.

– Надо же поразмяться.

Братья говорят:

– Отец прав: иди читай!

– Успею. Глаза болят.

– А как же ученые? Они же день и ночь с книгой.

Рембрандт смеется:

– Приятно таскать мешки. От них хребет крепчает. Он словно бы дубовым делается.

– Тебе учиться надо.

– Успею и поучиться.

Тогда отец, смеясь, подымает мешок и кричит:

– Подставляй спину!

Рембрандт наклоняется. Мешок прижимает его чуть ли не до земли. Мука попадает в ноздри. Мальчик чихает что есть мочи.

– Тащи!

И Рембрандт тащит. Это очень полезная работа. От нее сила прибывает. А сила очень нужна. Она всегда пригодится. Даже ученому.

Потом он направляется в зернохранилище. Братья гребут зерно деревянными лопатами. Сыплют в мешки. Один из мешков припасен для спины Рембрандта.

– Поше-ел!

И Рембрандт идет. Прямиком к жерновам.

Однажды хозяйка говорит мужу:

– Ты ничего не замечаешь?

– А что я должен заметить?

– Рембрандт рисует.

– Что он рисует?

– Все, что на глаза попадается. Стол, стулья, меня, Лисбет, мешки, кувшин. Окно. Все заносит в тетрадь.

– Покажи мне.

Хозяйка достает из-под подушки тетрадь с листами японской бумаги. Мельник листает эдак немножко небрежно. В самом деле – стулья, столы, люди, кошка, лошадка!

Отец усмехается:

– Детская шалость.

Мать говорит:

– Однако недурно.

– Чепуха! Ученому ни к чему все это. Ему латынь нужна.

– И я так полагаю.

Он говорит:

– Пройдет это. Пусть пока царапает карандашом. Но ведь тетрадь-то дорогая. Откуда она?

– Чей-то подарок.

Отец бросает рисунки на кровать, Небрежно. А мать прячет их снова под подушку.

– Он – что? Скрывает?

– Нет, – говорит мать. – Но и не очень показывает. Вроде бы стесняется.

– Ладно, образумится. Многие шалят в детстве и юношестве. А потом жизнь прижмет. Мигом верную дорогу укажет. Скажи ему, твоему сыну: латынь важней!

Если присмотреться да вдуматься получше – мельницы в Лейдене очень смешные. Чего это они машут крыльями, как живые? Машут и день и ночь. Все они одна за другой уходят, веселые, неутомимые. Уходят туда, к дюнам, в сторону моря.

Он садится и рисует их.

А за спиною – братья.

– Послушай, – говорит Адриан, – на что ты время транжиришь?

Геррит подшучивает:

– Он хочет потягаться с мастером Сваненбюргом.

Адриан треплет брата за волосы.

Рембрандт огрызается:

– Отстаньте!

– Отстанем, если и нас нарисуешь.

Они усаживаются на камень.

– Рисуй!

Рембрандт, не говоря ни слова, переворачивает лист и что-то набрасывает – быстро, быстро.

Адриану надоело сидеть. Вразвалку шагает к брату. И вдруг – удивленно:

– Смотри-ка, Геррит!

И передает ему тетрадь. Геррит молчит, а потом произносит всего одну фразу:

– Надо показать ото мастеру Сваненбюргу.

– Нет! – говорит Рембрандт, отнимая тетрадь.

Старший, Геррит, говорит спокойно:

– Ладно, рисуй себе.

И братья удаляются. Рембрандт провожает их взглядом. И вскоре сам идет следом за ними. На мельницу.

– Подставляй спину!

Рембрандт послушно наклоняется. А тетрадь – под мышкой,

– Мы ее не тронем, – подшучивает Адриан.

Рембрандт молчит. Шея у него багровеет – то ли от напряжения, то ли от злости.

– Клади, – говорит он мрачно.

Мешок ложится ему на спину. Но он не трогается.

– Так и будешь стоять?

– Да.

– Не двинешься с места?

– Нет!

Братья смеются. Любопытно, надолго ли хватит упрямства у этого Рембрандта? Воистину ослиного упрямства…

«Займи место твое…»

Так вот, что же было потом? «Потом» – это значит после мельницы, после солода, после ветров и материнской ласки…