Рембрандт

– Нынче прохладно, – сказал Рембрандт, – а вы одеты довольно легко.

– Я никак не могу отвыкнуть от своих португальских привычек, – сказал доктор Бонус. – Здесь на день несколько раз меняется погода. А в Лиссабоне так: летом одевайся по-летнему, зимой – по-зимнему. В дождь не забывай плаща. Амстердам совсем не похож на Португалию.

Доктор Бонус полностью согласился с тем, что было определено доктором Тюлпом.

– Сейчас у вашей супруги больше жалоб на недомогание, – добавил он.

– Я и сам вижу, тут что-то не так.

– Не надо преувеличивать, господин ван Рейн. Надо полагаться на природу. Женщина создана, чтобы рожать. Она справится. А мы, разумеется, присмотрим за ней.

Рембрандт вложил в свою левую ладонь плотно сжатый кулак.

– Понимаете, доктор, на сердце не то…

– Что именно?

– Толком и не объясню. Слишком хорошо идут мои дела. Я могу, как это ни странно звучит, сказать, что счастлив. Хотя были невосполнимые потери. Умер отец, а он еще мог бы жить, а я имел возможность больше помогать ему. Умер бедный мой брат Геррит. Говорят, он нашел успокоение. А я? Я даже не смог быть на его похоронах. А потом – мой учитель Ластман. Я тоже слишком поздно узнал о его кончине. Но это дела не меняет. Здесь, на сердце, муторно от всего этого. Только у мольберта прихожу в себя. Саския, скажу откровенно, свет в моем окне. Но как ребенок? Он вроде бы слишком поздно дал знать о себе. Все ли пройдет так, как надо, как это обычно бывает? Судьба уже била меня по затылку. Я никогда не забываю об ее прихотях. Что будет теперь?

Бонус остановился.

– Я не предполагал, что вы такой мнительный. И такой… Как бы это сказать?..

– Такой болван? – подхватил Рембрандт.

– Ну уж вы хватили! Я вовсе не о том. Мне казалось, что вы настоящий испанский бык. Торо – знаете? А у вас вон какие переживания. Да еще в ваши годы.

– На здоровье не жалуюсь, ваша милость, я только говорю, что здесь, в груди, что-то не так.

Доктор Бонус зашагал дальше.

– Я не слишком увожу вас от дома?

– Нет, мне полезно проветрить голову.

– Вообще-то, все мы ходим под богом. Хотя господин Тюлп больше уповает на науку. Впрочем, так же, как и я. Ваш покорный слуга тоже испытал неприятные часы, дни, месяцы. Да, да! Когда я приехал сюда, в Амстердам, меня не желали допустить к врачебному цеху. Какой-то Бонус из Португалии! К тому же с претензией на опыт и знания! Вы полагаете, мне было тепло? Мы все люди, и нам присущи общие заботы и общие беды…

– Вот я и спрашиваю себя: все ли пойдет гладко?

– Вы имеете в виду госпожу ван Рейн?

– Да.

– Не будем тревожиться раньше времени. Ей прописаны чудесные снадобья, она не может пожаловаться на неудобства домашние. Будем верить, господин ван Рейн. Верить и надеяться… Что же до вашей работы, я говорю: вам «грозит» большая известность. – Доктор Бонус подмигнул.

– Куда больше? Я, кажется, сыт по горло.

– Это только кажется. Вот поживем – увидим.

Рембрандт остановился, чтобы распрощаться с доктором.

– Вы лечите, доктор, не только лекарствами. Спасибо на добром слове.

– Желаю вам всяческих благ, господин ван Рейн. Я еще наведаюсь к вам.

Из разговоров у «Воздвижения креста». Музей имени Пушкина. «Шедевры мюнхенской пинакотеки». Москва. Октябрь, 1984 год.

— Небольшое полотно, а когда смотришь на репродукции, то оно кажется огромным…

– Это оттого, что событие сгущено до предела и немало действующих лиц. Сравнительно раннее полотно Рембрандта.

– Почему – раннее? 1634 год. Уже написана «Анатомия доктора Тюлпа».

– Верно, однако Рембрандт шел вперед. Много нового оказывалось впереди в смысле света, цвета, композиции. Особенно – цвета.

– Это он писал для штатгальтера Оранского?

– Да. Пять картин «Страстей Христовых». Две – перед нами. Эта и «Вознесение Христа».

– Позвольте, а кто это в самом центре? У подножия креста. Что-то знакомое. Вот тот, в голубом.

– Да это же сам художник. Его автопортрет.

– Верно ведь! А церковь не сердилась? Взять да и поставить себя возле Христа!

– В том-то и дело, что сердилась. Придирались, разумеется, при любой возможности. То, что он библейские мотивы писал со своих современников-голландцев, кое-как прощали. Но вплетать в Евангелие самого себя? Это уж казалось слишком!

Ветер завывает под широкими застрехами. Сеется мелкий, холодный, очень противный дождичек. Осень не осень, лето не лето. Не поймешь, что в природе делается. Издали доносится знакомый с детства шум – это море сердится.

В камине тлеют здоровенные чурбаки. Тускло горят свечи. Все, как в детстве.

Адриан покуривает трубку. Антье что-то довязывает. Лисбет, как обычно, в плохом настроении. В гости приплыл Рембрандт. Из Амстердама. Не с пустыми руками, со щедрыми подарками.

– Чего так потратился? – удивляется Адриан. Он привык считать каждый флорин, прижимистый поневоле.

Рембрандт не смог приехать на похороны Геррита. Его успокаивают: мол, ничего страшного, так сложились обстоятельства…

– Лучше расскажи о своем несчастии, – говорит Адриан. – Чего там стряслось?

– А что говорить? Разве писал неясно?