Репортаж с петлей на шее

Но начальству не докладывает. У него всегда несчастное, искаженное гримасой лицо, будто его мучит великое горе. Наверно, не хочет иметь ничего общего с нацистским режимом, которому служит и чьим жертвам ежедневно оказывает медицинскую помощь. Не верит ни в него, ни в его долговечность, не верил прежде, не верит и сейчас, потому-то и не перевез семью из Вроцлава в Прагу, хотя редкий имперский чиновник упустит возможность пожить за счет оккупированной страны. В то же время Вайснер не хочет иметь ничего общего и с теми, кто борется с этим режимом, он чужд и им.

Меня он обследовал честно, прилежно. Так он поступает со всеми, запрещая забирать на допрос слишком обессилевших заключенных. Может быть, для успокоения собственной совести. Но время от времени и он отказывает в помощи. Может быть, делает это, когда слишком напуган.

Такой уж он человек. Мечется между теми, кто правит, и тем, что грядет. Ищет выход. И не находит. Не крыса. Обычный попавший в мышеловку мышонок.

Он безнадежен.

«БЕЗДЕЛЬНИК»

Уже не человечишка, но еще и не человек. Нечто среднее. Не понимает, что способен стать человеком.

На самом деле тут таких двое. Простые отзывчивые люди, сперва пришли в ужас от того, куда именно попали, а затем захотели выбраться. Напрочь лишены самостоятельности и потому постоянно ищут, на кого бы опереться. В верном направлении их ведет скорее инстинкт, нежели знание. Помогут, так как сами ожидают помощи. Справедливо дать им желаемое. И сейчас, и в будущем.

Эта парочка – единственные из всех немецких чиновников в Панкраце, кто воевал. Ханауэр, портной из Зноймо, не задержался на Восточном фронте и вскоре вернулся оттуда, намеренно отморозив себе ноги. «Война человеку ни к чему, – философствует он подобно Швейку, – нечего мне там делать». Хёфер, веселый сапожник с завода Бати, прошел французскую кампанию и, несмотря на обещанное повышение, бежал с военной службы. «Scheisse!»[30] – махнул он рукой и, может быть, поступает так до сих пор, случись ему столкнуться с очередной неприятностью – а их у него, очевидно, немало. Он смелее, самостоятельнее, настойчивее, но сами судьбы, да и настроения у Хёфера с Ханауэром одинаковые. Даже прозвища их совпадают.

Когда дежурит «Бездельник», в камерах царит покой. Каждый занимается тем, чем хочет. Если «Бездельник» орет, он прищуривается, и мы понимаем, что к нам это не относится, так он показывает начальству служебное рвение. Усилия неизменно оказываются тщетными, и каждую неделю «Бездельник» получает взыскания.

– Scheisse! – машет он рукой и продолжает гнуть свою линию. Да и вообще он больше напоминает молодого безрассудного сапожника, чем надзирателя. Иногда вместе с заключенными азартно играет в «пристенок», а бывает, что выгоняет их в коридор и устраивает в камере «обыск». «Обыск» затягивается. Если из любопытства заглянуть в камеру, можно увидеть, что он спит, сидя за столом и положив голову на руки. Спит, спит крепко, тихо и мирно. Так ему проще всего спастись от начальства: заключенные стерегут в коридоре и сообщат о любой опасности. Ему хочется выспаться хотя бы во время дежурства, потому что свободные от службы часы он посвящает девушке, которую любит больше всего на свете.

Поражение или победа нацизма?

– Scheisse! Зачем продолжать этот цирк?

Себя он к нацистам не причисляет. Уже одно это делает его интересным. Но есть еще кое-что: он не хочет иметь с ними ничего общего. И не имеет. Нужно доставить записку в другой блок? Обратитесь к «Бездельнику». Нужно передать что-то на волю? «Бездельнику» и это по плечу. Нужно переговорить с кем-то с глазу на глаз, убедить личным примером и таким образом кого-то спасти? «Бездельник» сопроводит в камеру, где сидит нужный человек, и станет наблюдать, с озорством радуясь удачной проделке. Но его нужно одергивать, чтобы соблюдал осторожность. Он не сознает окружающей опасности, не осознает добра, которое совершает. И благодаря этому делает еще больше, но не растет над собой.

Еще не человек. Нечто среднее.

«КЁЛЬН»

Как-то вечером во время осадного положения надзиратель-эсэсовец, прежде чем впустить меня в камеру, обшарил мои карманы.

– Как дела? – тихо спросил он.

– Не знаю. Сказали, что завтра расстреляют.

– Страшно?

– Ожидаемо.

Между вопросами он привычно пробежался пальцами по лацканам моего пиджака.

– Может быть, расстреляют. Может, не завтра, может, позже, а может, и никогда. Но в такие времена лучше подготовиться. – И замолчал. – Если только.… Не хотите ли передать кому-нибудь весточку? Написать что-то? Знаете – о том, как попали сюда, о предателях, о товарищах, чтобы то, что знаете, не ушло вместе с вами…

Хотел бы я написать что-то? Он словно угадал мое самое заветное желание!

Почти тут же он вернулся с бумагой и карандашом. Я хранил их бережно, чтобы не нашли во время проверки.

Но так к ним и не притронулся.