Репортер

— Вы когда-нибудь пожалеете о том, что не послушали меня… У меня тоже, знаете ли, дочь, и тоже закрыта, вроде вас, и тоже болезненно ревнива — нереализованное воображение… Так вот, и на нее вышла гадалка — стерва, обладала навыками гипноза, но внушала она ей, чтобы я посодействовал освобождению из-под стражи бандита, ее хахаля. Моя дочь не мне в этом призналась, а психиатру… У меня жена нормальная, бредням не поддается, потому что выросла в ссылке, дочь «врагов народа», — она и отвела ее в клинику… Не надо гордиться друг перед другом горем, Оля. Давайте наслаждаться минутами счастья. Упрямство — глупо… Когда кончится обыск, после допроса, загляните в любую клинику, посоветуйтесь с хорошим психиатром, он с вас Тамарину дурь и наговор легко снимет… Но Ивана вы потеряете… А это неразумно — отталкивать тех, кто вас любит… Неразумно… А может быть, и преступно…

XXXI

Я, Иван Варравин

Около двери Виталия Викентьевича Бласенкова я стоял минуту, не меньше, потому что впервые в жизни ощутил, что у меня есть сердце; оно гулко ухало, словно бы не могло протолкнуть кровь, прилившую к лицу; руки отчего-то стали ледяными, особенно мизинцы и безымянные пальцы. Я сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, как в перерыве между работой на ринге; дышал носом свистяще; медленный вдох и резкий выдох — «с опаданием плеч», как учил наш ветеран Островерхов. Только после того как сердце чуть успокоилось, я нажал кнопку звонка.

За дверью меня ждали: распахнулась сразу же; молодой парень — в белой крахмальной рубашке и красном галстуке — показал рукой на комнату, осведомившись предварительно:

— Вы к Виталию Викентьевичу? Товарищ Варравин? Вас ждут…

Комната была странная: круглый стол карельской березы, кресла, обитые белым атласом, два книжных шкафа, шведская стенка, штанга и раскладушка, заправленная солдатской шинелью.

— Проходите, Иван Игоревич, — сказал Бласенков, — гостем будете… Чайку изволите? Или кофэ?

— Благодарствуйте, — ответил я. — Не утруждайте себя хлопотами.

— Да разве это хлопоты?! Вот когда мы в лагере чифирили — то были хлопоты: где хорошего чаю достать, как сахарком разжиться, как на кухню пролезть?! А сейчас — лафа, все жизненные блага умещаются на сорока метрах…

— Вы чифирь в каком лагере варили? В нашем? Или гитлеровском?

— У немца разве что достанешь?! Немец, он и есть немец! Во всем порядок… Нет, это только наши пареньки из лагерной охраны нам чай тайком на воле покупали — народ добр, отходчив сердцем, злобы таить не умеет…

— У меня к вам несколько вопросов… Ответите?

— А чего и не ответить? С превеликим удовольствием… От чаю наотрез отказываетесь?

— Наотрез.

— Брезгуете?

— Брезгую, — ответил я с облегчением, ибо он помог мне этим словом обрести спокойную снисходительность: вблизи его лицо не казалось столь вальяжным и моложавым, были заметны мелкие морщинки на впалых висках, он мучительно скрывал агрессивную тревожность глаз, но давалось ему это с трудом, — что-то в них то и дело подрагивало, они жили своей, особой жизнью, глаза вообще трудно подчиняются воле; магическая фраза «посмотри мне в глаза» не нами выдумана — древними; зеркало души как-никак…

— К вашим услугам, товарищ Варравин, готов отвечать…

— Мне бы хотелось узнать: при каких обстоятельствах вы попали к немцам?

— Шандарахнуло волной во время бомбежки об стену сарая, потерял сознание — вот и конец красноармейцу, — он вздохнул. — Вполне, кстати, типическая ситуация, большинство наших попадали в плен ранеными… Или если винтовок не было, не каждому ведь давали, сам, мол, у ганса отвоюй…

— А где это случилось?

— На Смоленщине… А деревню запамятовал, мы ж в нее только вошли, а тут — немец! Не пообвыклись даже, из огня да в полымя…

— Это было во время нашего отступления?

Бласенков медленно поднял на меня серые глаза, смотрел долго, неотрывно, а после странно подмигнул:

— Так ить, Иван Игоревич, война она и есть война, то они нас жмут, то мы их…

— Я к тому спрашиваю, чтобы понять: вас сразу угнали в лагерь или пришлось побыть какое-то время в той деревеньке?

— На второй день угнали, лишь только в себя пришел… Но эта тема слишком горька мне, Иван Игоревич… Об этом эпизоде меня три дня мотали в СМЕРШЕ, когда Красная Армия вызволила из гитлеровского концлагеря… Сначала у гитлеровцев страдал, потом у своих… Не хочется об этом говорить, ей-богу… Что у вас еще? К вашим услугам…

— Когда вы служили пропагандистом в армии Власова, кто… Бласенков перебил меня:

— Одна минуточка! Я бы просил вас иначе сформулировать вопрос: «Когда вы были внедрены патриотическим советским подпольем в ряды власовцев, как долго работали так называемым пропагандистом?» На такой вопрос я вам отвечу. Ах ты, моя пташенька, подумал я, вот ты и попался!

— Принимаю поправку… Считайте, что я задал вам именно такой вопрос.

— После того как мне, обманув бдительность нацистов, удалось пробраться в пропагандистскую роту Русской освободительной армии и наладить связь с волей, я работал пять месяцев…

— С кем осуществляли связь на воле?