Решение об интервенции. Советско-американские отношения, 1918–1920

В России заключение Брест-Литовского договора ознаменовало начало новой эры. На северном участке старого Восточного фронта теперь царило ненадежное затишье, немцы создавали своего рода «западноевропейский порядок» со своей стороны военной демаркационной линии, а на другой ее стороне царили хаос, беспорядки и революции. В силу более раннего договора с украинской Радой, заключенного еще до выхода России из войны, немцы энергично продвигали свое наступление на Украине. Поскольку официального соглашения о демаркации северной границы района, подконтрольного Раде, просто не существовало, германские войска часто натыкались на коммунистически настроенные отряды, лояльные Москве. Непрекращающиеся стычки вызвали ряд обоюдных советско-германских протестов, лишний раз подчеркивающих всю опасность и нестабильность ситуации. В ее постоянство мало кто верил (и меньше всего советские лидеры), а добросовестность и доверие полностью отсутствовали с обеих сторон. Соблюдение мирного договора обоюдно основывалось лишь на мучительной и хрупкой обоюдной целесообразности.

К концу марта 1918 года Москва пребывала в полной неразберихе, вызванной прежде всего разнородностью политических движений. В это же время происходил и переезд правительства из Петрограда. Почти ежечасно перегруженные поезда с грохотом въезжали на московские станции. Вереницы потрепанных и грязных пассажирских вагонов, битком набитых человеческими телами, и открытые товарные платформы, еле вмещающие груды ящиков, извергали свой груз в царящий хаос. Газеты, ежедневно публиковавшие списки новых московских адресов правительственных учреждений, создавали некоторое впечатление порядка и целенаправленной работы, однако реальность была совершенно иной. Неотапливаемые помещения, больше напоминающие пещеры, с растерянными копошащимися в суматохе людьми в меховых шубах и грязных ботинках, оказались заваленными перепутанными упаковочными ящиками и неубранными вещами последних выселенных жильцов. Правительственную машину российского государства встречали оборванные телефонные провода, разбитые оконные стекла, мусор и нечистоты. Чрезвычайно медленно, сопровождаемая миллионами скрипов и перебоев, она с трудом приходила в упорядоченное движение.

Уютный и комфортабельный древнерусский город на берегах Москвы-реки не был способен в короткий срок пережить все потрясения революции и принять новые функции, вызванные прибытием правительства из Петрограда. Переполненный и перегруженный, он напоминал теперь огромный потревоженный муравейник. Весь день поток людей в одеждах темно-коричневого цвета, создаваемого бесконечными вариациями военного хаки вперемешку с мрачными зимними одеяниями российского гражданского населения, лился по коридорам и улицам, заполняя общественные места, выплескиваясь с узких тротуаров на мостовые, снег на которых превратился в толстые корки черноватого льда. Плотными колышущимися массами люди, похожие на скопления насекомых, цеплялись за платформы и поручни разбитых трамваев и кое-как прокладывали себе путь в этой суматохе. Возбуждение и революционная суета присутствовали повсеместно. Всевозможные агитаторы штурмовали заводы и фабрики в поисках народной поддержки, от которой так зависел новый режим. В бесчисленных, похожих на амбары комнатах, пропахших махоркой и несвежей одеждой, заседали усталые и охрипшие партийные комитеты, зачастую жестоко, но эффективно пробиваясь сквозь туман административной неразберихи. По всему городу шла дикая борьба за жилье, сопровождаемая бесцеремонным выселением «буржуазных элементов», но пока без особого террора и репрессий. По старому Сенатскому дворцу теперь между кабинетами сновали Ленин и Троцкий.

И все же другая сторона жизни тоже не прекращалась. Бизнес ресторанов и прочих увеселительных заведений продолжал процветать. Безысходное веселье и множество печалей тонули в цыганской музыке среди тех, кто предчувствовал конец собственной полезности для страны и для своего времени. Гадалки внезапно наживали состояния, каких сами себе никогда бы не предсказали. Вопреки всем скрытым волнениям пульс культурной жизни зашкаливал: Шаляпин пел, Карсавина танцевала под вступительные аккорды «Лебединого озера» и «Спящей красавицы». Сидя бок о бок в позолоченных ложах, пролетариат и буржуазия, завороженные, подавленные и примирившиеся на эти короткие часы в общем восхищении хореографической реконструкцией многовекового противостояния рыцарства и жестокости, казалось, не собирались по каким-то причинам подвергать сомнению его подлинность и уместность.