Рец де, кардинал. Мемуары

В решении о приеме испанского посла сказано было, что от него потребуют подписанной им копии заявления, сделанного им во Дворце Правосудия; оно внесено будет в парламентские реестры и с торжественной депутацией отправлено Королеве, дабы уверить ее в верноподданных чувствах Парламента и молить даровать мир своему народу, отведя королевские войска от Парижа. Первый президент всеми силами добивался, чтобы в постановлении отметили, что Королеве отправлен будет самый документ, то есть оригинал парламентской записи. Так как время было позднее и всем хотелось есть — а это влияет более, нежели обыкновенно думают, на ход прений, — собравшиеся уже готовы были принять эту оговорку, не придав ей значения. Но президент Ле Коньё, человек от природы живой и сообразительный, первый понял, чем это пахнет, и, повернувшись к советникам, многие из которых уже поднялись со своих мест, сказал: «Господа, я хочу обратиться к собранию. Умоляю вас занять свои места, речь идет об участи всей Европы». И когда все сели, произнес с невозмутимым и величественным видом, отнюдь не свойственным мэтру Пройдохе (такую ему дали кличку), следующие весьма разумные слова: «Испанский король объявляет нас верховными судьями в вопросе всеобщего мира; быть может, он морочит нас, однако он называет нас этим именем, и это весьма для нас лестно. Он предлагает прислать нам на помощь свои войска, — тут он, без сомнения, нас не морочит, и это весьма для нас выгодно. Мы выслушали его посланца и, поскольку мы находимся в крайности, поступили умно. Мы решили уведомить об этом Короля и поступили разумно. Некоторые вообразили, однако, что уведомить Короля о происшедшем следует, послав ему оригинал постановления. А вот это ловушка. Объявляю вам, сударь, — сказал он, обратившись к Первому президенту, — что Парламент вовсе не имел этого в виду, и его решение означает лишь, что Королю должна быть послана копия, а оригиналу надлежит остаться в канцелярии Парламента. Я предпочел бы, чтобы меня не вынуждали к объяснениям, ибо есть предметы, в обсуждении которых лучше ограничиться недомолвками, но, поскольку меня к этому толкают, скажу напрямик: если мы согласимся послать оригинал, испанцы вообразят, будто мы предоставляем Мазарини по своей прихоти решать, как отнестись к их предложению о всеобщем мире и даже принять или нет предложенную нам помощь; между тем как, послав копию и [141]

сопроводив ее, согласно мудрому решению собрания, почтительными представлениями о снятии осады, мы докажем всей Европе, что буде Кардинал окажется настолько слеп, что не воспользуется как должно представившимся случаем, мы в силах исполнить то, чего требуют от нашего посредничества истинное служение интересам Короля и забота о подлинном благе государства».

Речь эта встречена была всеобщим одобрением; с разных сторон послышались крики, что Парламент только это и имел в виду. Члены Апелляционных палат по обыкновению стали осыпать колкостями президентов. Судья-докладчик Мартино громогласно объявил, что retentum

148 парламентского постановления подразумевает: в ожидании ответа из Сен-Жермена, который непременно будет какой-нибудь коварной «кознией» 149 Мазарини, посланцу Испании должно оказать достойный прием. Шартон во всеуслышание просил принца де Конти принять на себя то, что парламентские правила не позволяют исполнить самим магистратам. Понкарре сказал, что испанцы внушают ему куда меньше опасений, нежели Мазарини. Словом, генералы воочию убедились, что им не приходится бояться недовольства Парламента в случае, если они предпримут шаги для сближения с Испанией, а нам с герцогом Буйонским было чем с лихвой удовлетворить эрцгерцогского посланца, которому мы не преминули представить в наивыгоднейшем свете даже самые мелкие подробности этой сцены. Такой успех превзошел все его надежды, и он той же ночью отправил второго нарочного в Брюссель, которого по нашему приказанию, пока он не отъехал на десять лье от Парижа, охраняли пятьсот верховых. Нарочный этот вез отчет о том, что произошло в Парламенте, на каких условиях принц де Конти и другие генералы готовы войти в соглашение с испанским королем, а также, какие обязательства я мог бы взять от своего имени. Об этом последнем обстоятельстве и о том, к чему оно привело, я расскажу вам в подробностях после того, как опишу события, происшедшие в тот же самый день, то есть 19 февраля.