Рец де, кардинал. Мемуары

Мне думается, я в точности исполнил свое обещание не докучать вам рассуждениями о событиях, совершившихся за то время, какое я не столько описал, сколько окинул беглым взглядом. Надо ли вам говорить, что причина моей сдержанности не в недостатке материала; нет другого предмета, который был бы столь же достоин размышления и давал бы для него столь обильную пищу. Происшествия этого времени удивительны, причудливы, необычайны; однако, в сущности, я не принимал в них участия, лишь наблюдая их из ложи в глубине театра, и потому, вздумай я войти в подробности, я опасался бы примешать к увиденному мои предположения; но я слишком часто убеждался, что самые разумные из них зачастую оказываются ошибочными и потому всегда полагал их недостойными упоминания, особливо же в рассказе, предназначенном для глаз одной-единственной особы, той, которой по многим причинам должно представлять лишь истину совершенно неоспоримую. Но вот два соображения об этом предмете, которые и впрямь не могут быть оспорены.

Первое из них состоит в том, что, не быв действующим лицом пьесы, увиденной вами на сцене, я не могу обнаружить перед вами в подробностях все пружины ее интриги и, однако, могу вас заверить, что единственной пружиной, заставлявшей Месьё поступать столь жалким образом, было убеждение его, что, поскольку все зависит от прихоти случая, самое разумное — плыть по течению (таковы были его собственные слова); поступками же принца де Конде руководило отвращение к гражданской войне, которое питало и непрестанно оживляло в глубине его души надежду быстро завершить ее переговорами. Благоволите вспомнить, что переговоры ни на мгновение не прекращались. Подробности этих различных движений я изъяснил вам выше, но полагаю небесполезным еще раз в общих словах напомнить вам о них, ибо в рассказе моем перед вами поминутно предстают происшествия, объяснения которых вы, без сомнения, желали бы получить, а я опускаю их, так как не знаю их подноготной.

Я уже говорил вам, что гневил Месьё односложностью своих ответов. Делал я это намеренно и изменил своему правилу только по случаю назначения его правителем королевства. Когда Месьё потребовал, чтобы я высказал ему свое мнение, я всеми силами воспротивился его затее. Я назвал ее чудовищной, пагубной и бесполезной и выразился на сей счет со всей решимостью и определенностью, объявив даже, что постараюсь, чтобы мое суждение стало известно всем, иначе кое-кто может вообразить, будто те, кого в Парламенте знают за особенных моих приверженцев, способны поддержать ее своими голосами. Я исполнил обещание. Г-н де Комартен даже произнес речь против этого предложения. Я полагал, что действовать так меня обязывает мой долг перед Королем, перед государством и даже перед самим Месьё. Я был убежден, как убежден и поныне, что те самые правила, которые разрешают нас иногда от слепого повиновения, предписывают нам неукоснительно блюсти наружное почтение к святыне, которое там, где речь идет о королевской власти, важнее всего. [514] К тому же, правду сказать, я мог теперь отважиться на решительные суждения и поступки, ибо хладнокровие, с каким я держал себя во время мятежа в Ратуше, поразило воображение людей, и они поверили, что я куда более могуществен, нежели то было на самом деле. Вера в могущество его усиливает; я убедился в этом на опыте. Я воспользовался ею весьма успешно, так же как и другими средствами, какие в избытке черпал в умонастроении парижан, — они с каждым днем все более ожесточались против партии принцев, как из-за угрозы новых налогов, так из-за резни в Ратуше, которая всех ужаснула, и из-за грабежей в окрестностях Парижа, где армия, после битвы в Сент-Антуанском предместье расположившаяся лагерем в предместье Сен-Виктор, занималась форменным разбоем. Я извлек пользу из этих беспорядков. Я постарался их утишить способом, могущим привлечь ко мне сердца тех, кто их осуждал. Потихоньку и незаметно я перетянул на свою сторону тех ревнителей примирения, кто не питал личной приверженности к Мазарини. Я вполне преуспел в своих усилиях, добившись такого положения в Париже, что мог бы вступить в единоборство с кем угодно; после трех недель, которые я провел у себя дома в обороне 518, приняв предосторожности, упомянутые мной выше, я стал появляться на людях, и притом с необычайной пышностью, невзирая на римский церемониал. Каждый день я посещал Люксембургский дворец; я проходил среди военных, которых принц де Конде держал в предместье, и был столь уверен в преданности мне народа, что полагал себя в совершенной безопасности. Я не ошибся, во всяком случае, если судить по дальнейшему ходу событий. Возвращаюсь, однако, к делам Парламента.