Рецензии на произведения Марины Цветаевой

Там, где для него только «уедем» — для нее — «умрем».

Для него: душа — теньДля нее: тело — тень.

Ее бытие действенно, бытие хочет опрокинуть, раскрепить быт. Он — быт косен — бытию не сопричастен. Пропасть вскрыта. Он хочет, он должен уйти: ибо, что делать быту в бытии?

Она борется, она хочет полюбить и не сознательно заполняет собой его внутреннюю пустоту — живет ею отраженным светом.

В поэме дана одна реальная и конечная встреча. Конец уже созрел в переходе через мост. Мост — переход из одного мира в другой. Реальный конец моста дан, как конец любви (попытки любви).

Сцена на мосту особенно патетична: последний поединок двух стихий — последняя напряженность и ее победа — победа духа над телом.

Здесь даже существование души было поставлено под вопрос:

Пресловутая ересь вздорная,

Именуемая душа.

Здесь тело билось, заламывало руки, умоляло и отрекалось от души.

…Было тело, хотелось жить.И над телом веще, как меч — душа:— Конец…Жить не хочет.

Будто шли по одной дороге и думали — по пути, но какой-то стрелочник перевел рельсы

…И покосившись сбоку:— Как ты уже далек!

Любви не было, она не успела возникнуть: убита попытка любви. И если еще идут вместе — дохаживают, не говорят — досказывают. — Дается реальная развязка конца, внутренне уже разрешенная.

— Наша улица! — Уже не наша.Сколько раз по ней! — Уже не мы.

Перешли мост — душа перешагнула через тело. Перевалили гору чувств. Вершина страсти — вершина горы: перевалили гору.

Здесь можно было кончать поэму (победитель уходит с поля сражения), если бы просто: ее победа над ним. Но победила не она — то, что в ней, не над ним — над тем, что в нем, ради чего-то «третьего», что не он и не она. И это «третье» надо ощутить — утвердить. — Поэма продолжается.

За городом: Понимаешь? За!Вне! Перешед вал!Жизнь, это место, где жить нельзя:Еврейский квартал.

Что-то похоронили (позади — могила чувств); — глаза видели, но душе невдомек. Так мы долго не можем ощутить до конца смерть близкого человека — не в силах ощутить то «между», что отделяет всякое «есть» от «нет». Оттого она так долго и недоуменно пытается вникнуть в мысли непонятного для нее слова — «Расстаемся».

Сверхбессмысленнейшее слово:Рас-стаемся. — Одна из ста?Просто слово в четыре слога,За которым пустота.

И вот: это «третье» — утверждено. Это «конец концу» — бесконечность.

СоюзСей более тесен,Чем влечься и лечь.Самуй Песней ПесенУступлена речь.

……………………………И в полые волныМглы — сгорблен и равн —Бесследно, безмолвно —Как тонет корабль.

Я обещал формулу, она была найдена М.Цветаевой раньше: — «Ответ в любви — для меня тупик. Я ищу не входов, а выходов» (курсив мой. — Д. Р.).

И передохнув: какая прекрасная поэма!

Д. Святополк-Мирский

Марина Цветаева^{88}

Три или четыре года назад казалось, что господство поэзии в русской литературе со времен смерти Чехова подошло к концу. С революцией и гражданской войной наступил новый век прозы в беллетристике. И ее тенденции разочаровали многих. Основная масса так называемой советской литературы сейчас настолько плохого качества, что даже то интересное, о чем она пишет, становится неинтересным. Среди прозаиков найдется лишь несколько, равных Бабелю, чей уровень прозы достаточно высок, но сами они, хотя и не подвержены влияниям новых веяний в литературном процессе, абсолютно безжизненны. Общественный интерес к поэзии падает с 1922 года, но сборник стихов Бориса Пастернака «Сестра моя жизнь» безусловно стоит особняком и ярко выделяется среди всей литературы революционных лет (1917–1922), книга действительно великих и действительно новых стихов. И также не вызывает сомнения, что самый значительный результат последних трех или четырех лет — это поэмы Марины Цветаевой, особенно поздние — «Поэма Конца» (в альманахе «Ковчег», Прага, 1926) и «Крысолов» (в «Воле России», 1925, 5–8 и 12). В век исключительно богатый поэтами настоящая поэзия не является рядовым событием. И тем более неожиданно, когда она приходит от поэта, который занимал одно время передовые позиции и которому всякий верит, кто знает его стихи.

Марина Цветаева опубликовала свои первые книги перед войной, будучи еще школьницей. Они показали ее индивидуальность и независимость от общепринятых мнений и веяний моды, но были еще достаточно незрелы и обнаружили склонность к беглости стиха, пожалуй, опасную для любого поэта, особенно для поэтессы.