Рецидивистка

Приняв валерьянку, прокурор подошел к окну и пошире распахнул форточку — не хватало еще, чтобы в кабинете пахло лекарствами, как в больнице. И без того в прокуратуре последнее время сгустилось тягостное напряжение — всем уже было очевидно, что события, начинавшиеся под бодрыми названиями «перестройка» и «гласность», набрали такой ход и мах, что остановить их стало просто невозможно, а куда они занесут общество, государство, никому не ведомо. В том числе и на самом верху. И что тут делать нам, блюстителям законности, поди разбери…

«Дождаться бы пенсии и поскорее уйти от дел», — привычно уже думал Вязалов. Тяжко было ему, кадровому прокурорскому работнику, отдавшему системе почти сорок лет на самых разных должностях, наблюдать, как рушится порядок, которому он верно служил по мере своих сил, как пропадает уважение к закону. Мало того, если почитать будто с цепи сорвавшиеся газеты, то следует, что теперь именно тот, кто закон охранял, враг перемен, а кто на них плевал, тот, оказывается, приближал реформы. И именно они, все эти уволенные, разжалованные, осужденные, теперь ходят в героях и все больше и больше прибирают к рукам власть…

От привычных в последнее время мыслей Вязалова отвлек телефонный звонок. Это был давний знакомый, секретарь обкома по идеологии Кравчук. Звонки оттуда теперь тоже стали странными. Обкомовские жаловались прокурорским на какие-то выпады в газетах и на митингах в их адрес, просили принять меры… Какие? Когда ситуация такая, то, что ни предприми, все будет не так, невпопад и только на руку критиканам и смутьянам.

Начал Кравчук уже привычно:

— Ты газеты сегодня читал?

«Так и есть, сейчас опять жаловаться начнет, — подумал Вязалов, — на какого-нибудь борца за гласность — мол, опять про нас что-то неправильное сказал и куда смотрит прокуратура». Но воспитанная годами службы привычка к субординации заставила ответить надлежащим образом:

— Смотрел.

— Значит, про этого художника, что у нас в колонии сидит и выходить по досрочному освобождению отказывается, знаешь?

— Знаю.

— Надо что-то делать… Мне уже из Москвы звонили по этому поводу. Ему, художнику этому, премий за границей надавали, а он у нас сидит. Сам понимаешь, как это все преподносится — узник совести, преследование за убеждения… Шум раздули на весь мир. Ходатайства международных фондов об освобождении поступили, каких-то ассоциаций художников-эмигрантов… А у нас сам знаешь, как теперь — раз за границей признали, значит, трогать не моги… Москва требует вопрос закрыть. Боятся, что нашему генсеку во время визита за бугор вопросы будут задавать неприятные на сей счет…

— Ну а я-то при чем? — достаточно дерзко и как-то мрачно спросил Вязалов, нутром чувствуя, что его подставляют.

Кравчук насупился и, нехорошо помолчав, с издевкой напомнил:

— А при том… Кто этого художника сажал?.. А-а? Помнишь, когда вышло постановление ЦК об усилении борьбы с частным предпринимательством и нетрудовыми доходами?

Прокурор, конечно, все помнил. Этот самый художник, Литягин его фамилия, попал тогда в поле зрения прокуратуры в самый разгар кампании по борьбе с нетрудовыми доходами. А в России, как известно, лучше попасть под поезд, чем под кампанию. Поэтому чего там лукавить — для отчета мели тогда всех подряд. И того же Кравчука информировали о проделанной работе. А тот все нагнетал. Но ведь формально-то этого художника посадили правильно, согласно действующему в то время законодательству. Кто ж знал, что через несколько лет частных предпринимателей объявят двигателями реформ, на которых вся надежда. И еще подумал Вязалов, что, если дела вдруг станут совсем плохими, тот же Кравчук сдаст его вместе с потрохами. Представит все так, будто прокуратура сама проявила тогда кровожадность и партия здесь ни при чем.

— Так что давай решай свой вопрос, — закончил разговор Кравчук и положил трубку.

В машине прокурор хмуро молчал. С шофером не разговаривал. Водитель был новый, молодой, и чутьем старого следователя Вязалов сразу угадал в нем заядлого перестройщика-демократа. А с ними лучше в разговоры не вступать — такого наслушаешься…

Тем временем шофер, не спрашивая Вязалова, включил радио. Вот еще одна примета времени. Совсем недавно ни один водитель себе такого позволить не мог — обязательно спросил бы разрешения… По радио осуждали очередных ретроградов, говорили, что активнее следует обществу бороться с привилегиями, утверждали, что в стране слишком много персонального транспорта, обслуживающего начальство. Поэтому надо, во-первых, чтобы начальство за свои деньги покупало автомобили и бензин и само на них ездило. Вот это и называется демократией. А во-вторых, это же сколько освободится персональных «извозчиков», сильных рабочих рук, которые просто горы своротят и создадут в стране полное изобилие.